Лермонтов

Пушкин, конечно, мог, хотя бы отчасти, переломить ситуацию. В первую Болдинскую осень (октябрь – ноябрь 1830 г.) он делает наброски знаменитой статьи, той самой, без ссылки на которую не обходится ни одна работа о Боратынском («Баратынский принадлежит к числу отличных наших поэтов. Он у нас оригинален, ибо мыслит…»). Начал, продолжать не стал, но Боратынского, видимо, о своем намерении вступиться за него осведомил. Во всяком случае, их отношения по возвращении Пушкина из Болдина (декабрь 1830 г.) более чем дружеские. Евгений Абрамович «ржет и бьется» от повестей Белкина. Присутствует и на свадьбе. А вот дальше, после переселения женившегося Пушкина в Петербург, они странным образом как бы «забывают» друг о друге. Начатая в Болдине статья так и осталась в черновиках. Утверждать и трудно, и некорректно, но не исключено, что, перечитав на досуге поэму уже не в рукописи и отрывках, он, как и многие, пришел в некоторое смущение.

Пушкин, конечно же, сразу же догадался, что Елецкий, герой «Наложницы», «списан», как тогда говорили, с его друга Павла Нащокина. Наверняка узнал он в цыганке и сожительницу Нащокина. Думаю, с помощью Боратынского сообразил, что за девица послужила поэту живой моделью для образа Верочки Волховской. В пользу данного предположения свидетельствует коротенькое стихотворение Евгения Абрамовича, посвященное А.С.Пушкину, с загадочным и так и не разгаданным комментаторами названием Новинское.

Она улыбкою своей
Поэта в жертвы пригласила,
Но не любовь ответом ей

Взор ясный думой осенила.
Нет, это был сей легкий сон,

Сей тонкий сон воображенья,
Что посылает Аполлон
Не для любви, для вдохновенья.

На самом деле ничего темного или непонятного здесь нет. А что касается названия, на гулянии под Новинским Елецкий встречает Верочку Волховскую (в быту Веру Александровну Нарскую; спустя примерно пять лет она станет законной супругой Павла Войновича). Вот только вряд ли вся эта история (в бытовом варианте) заинтересовала Александра Сергеевича. По давней дружбе с Нащокиным он слишком хорошо знал, как мимолетны влюбленности друга и на каком коротком поводке держит его красавица-цыганка, особа умная, алчная и властная. К тому же, в отличие от Евгения Абрамовича, с натуры Александр Сергеевич не работает и крепостной зависимости художника от модели не понимает. Во весь рот хохочет, ежели барышни допрашивают, с кого он Татьяну писал…

По-видимому Боратынский просто-напросто записал стихами свой разговор с Пушкиным о «Наложнице» в то самое время (в начале января 1831 г.), когда показал ему уже почти готовую рукопись.

Гораздо занимательней литературный аспект отношений автора «Онегина» с автором «Наложницы». В этих отношениях и впрямь существуют какие-то темноты. Какая-то недоговоренность. И это в принципе объяснимо. На взгляд Пушкина, и в поэме, и вообще в поэзии зрелого Боратынского слишком уж много сырой, не преображенной, чересчур живой, грубоматериальной – натуральной жизни. Он, конечно, и сам любил «сбиться на прозаизм», как это сделано в первой же строфе «Онегина», где герой, «скача в пыли на почтовых» к тяжко захворавшему родственнику, произносит про себя отнюдь не романтический внутренний монолог. Но Пушкин строго и точно, а главное «легкокасательно», «легким очерком», дозирует примесь «прозы жизни» в «поэзии жизни», тогда как автор «Наложницы» совсем не считается с тем, что стихи не проза: