В завещании Юрий Петрович, конечно же, сетует, что мать «обожаемой им женщины» была к нему несправедлива, но пишет об этом без гнева и пристрастия, со спокойным сожалением, как о делах и чувствах давно минувших дней. Ни проклятиями, ни семейными скандалами уже и не пахнет. Известно, что на одном из балов в Дворянском собрании (февраль 1830 г.) Лермонтов был вместе с отцом. Принимали Юрия Петровича и в доме на Малой Молчановке. Не слишком, наверное, радушно, но вполне вежливо. А в декабре 1828-го Мишель внес в дневничок такую заметку: «Папенька сюда приехал, и вот уже 2 картины извлечены из моего portefeuille, слава Богу, что такими любезными мне руками…»
Использован в диптихе (а как же иначе, даром, что ли, тащить на спине «тяжкую ношу самопознания»?) и опыт первой, почти серьезной влюбленности в Наталью Федоровну Иванову. Эта красивая, спокойная и разумная Н.Ф.И. при первых встречах с Михаилом Юрьевичем (как и героиня пьесы «Странный человек» Наташа с Владимиром Арбениным) слегка заинтересовалась им – иначе Лермонтова не пригласили бы на Клязьму, в подмосковное имение Ивановых. А его пригласили, и, как выяснил Ираклий Андроников, летом 1831 года Лермонтов прогостил там несколько дней. В те же дни, в начале июня, он, похоже, и догадался, что ничего, кроме легкой заинтересованности, со стороны Натальи Федоровны нет и не будет, и по возвращении в Москву в крайне дурном,
Записочка датирована 7 июня 1831 года, а всего через четыре дня (!) – 11 июня, уже в Середникове, будут написаны стихи, которые станут жизненной программой Лермонтова. Никто из героев его юношеских драм (один сходит с ума, другой кончает жизнь самоубийством) ни почувствовать такое, ни написать, разумеется, не мог:
И еще в тот же день:
А еще через некоторое время девушке, из-за которой чуть не плакал год назад, будет заявлено:
Ничуть не похож на изображенных в этих драмах нервических молодых людей и тот реальный, живой Лермонтов, каким в московские годы предстает он и в воспоминаниях Шан-Гирея, и в мемуарах «совместников» по университету. Даже если они и преувеличивают холодную сдержанность своего однокурсника, а Шан-Гирей из-за разницы в возрасте не догадывается о «роковых страданиях», которые кузен успешно скрывает и от домашних, и от приятелей, внешняя линия его поведения вычерчивается, судя по всему, достаточно точно:
«…Большая часть произведений Лермонтова этой эпохи, то есть с 1829 по 1833 год, носит отпечаток скептицизма, мрачности и безнадежности. Но в действительности эти чувства были далеки от него. Он был характера скорее веселого, любил общество, особенно женское… в жизни не знал никаких лишений, ни неудач: бабушка в нем души не чаяла и никогда ему ни в чем не отказывала; родные и короткие знакомые носили его, так сказать, на руках; особо чувствительных утрат он не терпел; откуда же такая мрачность, такая безнадежность? Не была ли это скорее драпировка, чтобы казаться интереснее?..»
Шан-Гирей, повторяю, многого не видит, а еще большего не чувствует. Не замечает, к примеру, что Мишеля всерьез мучит худой мир, в который играют ради него Юрий Петрович и Елизавета Алексеевна, и что сердце юноши раздираемо любовью-благодарностью к бабушке и любовью-жалостью к отцу. К тому же к жалости примешивается смутное подозрение, что Елизавета Алексеевна не выдумывает, полагая, что невнимание зятя к Марии Михайловне – истинная причина смертельной болезни его матери.