Les Arcanes. Ole Lukoie (СИ)

Бэкхён выдохнул. В тишине квартиры его выдох звучал слишком отчетливо и походил на помехи радиоволн.

— Грустно, что умираешь раньше, чем успеваешь оставить хоть что-то после себя… что некому даже оплакать твою смерть.

Чондэ кивнул. Он не мог не согласиться. Это действительно грустно. Когда умираешь, мало оплакать собственную смерть. Нужно, чтобы был еще хоть кто-то, хоть один человек, который бы оплакал ее вместе с тобой. Без этого внутри появляется чувство пустоты, ощущение, что жизнь прожита зря. Не имеет значения, жил ли ты ради того, чтобы оставить в истории след или просто существовал, потому что ты вот, в этом мире, и иначе никак. При жизни об этом, возможно, не задумываешься, но в момент смерти, точнее уже после, когда оказываешься в пустоте, начинаешь осознавать что ты один, всегда был один, и даже будь возможность с кем-то попрощаться, прощаться, в сущности, не с кем. Никто не придет на твою могилу, да и будет ли она у тебя, если никому нет дела до твоей смерти. И выходит, что твоя жизнь пролетела совершенно незаметно для этого мира. Человек жив, пока его помнят. Но вот на Земле 7 миллиардов, и ни один не помнит о тебе. Ты затерялся в закоулках памяти, не оставив и следа. Ты умер, и вместе с тобой умерла и память о тебе.

— А потом я вдруг подумал, ведь все мы такие. Одинокие. У нас там, — Купидон ткнул пальцем себе за спину, — ничего и не осталось, а здесь еще ничего нет. Ладно вам с Минсоком повезло, вы были и есть друг у друга, а у нас, кроме нас же самих, никого. И это так чертовски грустно…

Беда пришла откуда не ждали. Бэкхён и подумать не мог, что собственные слова, предназначающиеся другому человеку, проедутся по самому больному, отдаваясь неприятным эхом в груди. Одиночество — проблема всех почивших. Он старался не думать об этом, шутить, улыбаться и делать вид, что безмерно счастлив. Он бежал со скоростью света, занимал себя всем чем угодно, чтобы даже минуты свободной не было. Говорил себе, будто это лишь для того, чтобы не заскучать, ведь отведенное ему время тянется безмерно долго, и будет совершенно невыносимым, если его чем-нибудь не заполнять. Но на самом же деле, он боялся, что если однажды хоть на секунду остановится, замолчит, то в воцарившемся безмолвии одиночество накроет его с головой, и он почувствует себя безмерно несчастным.

Он на посту уже больше тысячи лет. Никто так долго здесь не задерживался. Он динозавр. Ископаемое. На его глазах произошло столько важных и не очень событий, множество душ сменили друг друга на своих постах. Он видел стольких, не вспомнит лиц и половины. Имен их не знает. Их было много. Слишком много, чтобы запомнить. Больше, чем можно было записать. Они приходили и уходили, только Бэкхён оставался. И было вовсе не грустно, что их больше нет, грустно было, что не по кому тосковать.

Если не думать об этом, казалось не так уж и печально, только Бэкхёну было невыносимо осознавать, что среди всех этих людей, не было ни одного, к которому хотелось бы и стоило бы привязаться. Уделить ему чуть больше суточной нормы. Сказать не только пару дежурных фраз. Иногда на вопрос «как дела?», хотелось не просто услышать что-то больше, чем «как и вчера», но и быть заинтересованным в том, чтобы это услышать.

И может быть, спустя тысячу лет Бэкхёну удалось найти тех, в чьем существовании он действительно был заинтересован. Людей, которым он хотел помогать, чьи проблемы готов был решать. Вот только это казалось ни капельки не лучше, чем быть одному, ведь вся эта эйфория ненадолго. Статистику не обманешь. Люди приходят и уходят, только Бэкхён остается.

Чондэ закусил палец, очень больно сдавив его зубами. Правда боль не была достаточной, чтобы отвлечь от суицидальных мыслей, навязанных мрачной атмосферой разговора. Он ведь действительно не думал об этом. Не смотрел по сторонам. Всегда лишь на себя направлял все свое внимание. Он мнил себя драматичным героем из любовного романа. Загадочным и очень одиноким. Лелеял свои крохотные карманные трагедии, как будто они были размером с планету Земля. А в этот момент рядом с ним по чуть-чуть, по капле, каждый день немного умирали люди. Потому что многим из них было гораздо хуже, но они никогда об этом не говорили, не заикались даже случайно, ни взглядом, ни жестом не давали об этом знать. Пока Чондэ разыгрывал спектакли, они страдали молча, страдали одни, потому что не было никого рядом, с кем бы можно было разделить груз своих страданий. Пока Чондэ собирал стадионы, распродавал все билеты на свое еженедельное представление, они затухали, перегорали, переставали работать, потому что никто никогда не замечал, не думал даже, что им может быть плохо и больно. Они тоже могут страдать.