Лес шуметь не перестал...

— Эка хватилась: он вскоре после Нового года приехал. Чего про Захара спрашивать, он у нас на хорошей линии.

— Письма вот не шлет, — заохала старуха. — Все вы такие. Думаете, когда выросли большие, мать за вас не печалится. Материнское сердце всегда беспокоится…

— Письма-то он, положим, шлет, у меня в кармане их штуки три завалялось, одно даже прочитать не успел…

Пахом вынул из кармана помятые и потертые конверты.

— Что же ты, вражий сын, дома-то не говоришь, что он пишет?! — рассердилась мать и стала слезать с печи. — Не надо, Матрена, я к столу сяду.

— А чего тебе говорить? Вот поклоны он тут всем посылает, спрашивает, как у тебя здоровье, — оправдывался Пахом. — Надо бы ему ответить, да никак не соберусь.

— Каменное у тебя сердце, Пахом, — недовольно отозвалась мать. — А он вот помнит, поклоны посылает, обо мне беспокоится…

— Ладно тебе, мать, охать, ешь давай, — заметила Матрена.

После обеда Степан опять вернулся к своей сохе, а Пахом заторопился в Совет, откуда они с Канаевым поехали в Явлей.

3

Пелагее очень не нравилось, что Лабырь связался с кооперативной мельницей. Ей было досадно, что он работает бесплатно. Каждое утро она провожала его с упреками, так же и встречала вечером. И сегодня, едва Лабырь вошел в избу, она начала его пилить. В это время у них была и Марья. Она попробовала заступиться за отца, но Пелагея резко ее оборвала:

— Хорошо тебе говорить, муж у тебя на жалованье живет, а дурак Лабырь работает задаром.

— Много он у меня получает жалованья, — обиделась Марья.

— А нашему и столько не достается.

— Молчи, старуха, — сказал Лабырь. — Собирай скорее обедать. Построим мельницу — меня мельником поставят.

— Ты и мельницу пропьешь, — отозвалась Пелагея.

В избу вошел Николай. Он снял пиджак и подсел к столу.

— Вот и второй пришел со своей дармовой работы, — опять заговорила Пелагея. — Успевай только кормить вас.

— Ты чего опять начинаешь? — сказал Николай и, обидевшись, отошел от стола.

Марья украдкой покачала головой.

— Николаю из города не надо было уезжать, поучиться бы до весны, может, и Лиза осталась бы у вас, — сказала она.

— Поневоле сбежишь. Она же Лизу поедом ела.

— Спасибо тебе, сынок, за такие слова. Теперь во всем я виновата, — отозвалась Пелагея.

Лабырь ел молча, время от времени поглядывая на жену, сидевшую против него. Николай с тоской посматривал в сторону стола. Наконец Лабырь позвал его:

— Чего выглядываешь, словно собака из-под лавки? Ждешь, когда тебе ложку в руки сунут?

Николай взглянул на мать и, словно нехотя, направился к столу.

— И с детьми в теперешние времена наплачешься, — как бы себе сказала Пелагея. — Одну свадьбу сыграли, до сего времени никак не оправимся, на будущую осень ко второй готовься. На дочь больше, чем на сына, надо: руци, рукава, пулай…

От слов матери Агаша зарделась.

— Дурновы, что ли, ее сватают? — спросила Марья.

— Сватать не больно сватают, — отозвалась Пелагея. — Павел-то хочет ее взять, а отец не велит, не хочет с Лабырем породниться.

Агаша бросила ложку и от смущения спряталась в чулан.

— А может, я сам не хочу с ними родниться, — сказал Лабырь, отодвигаясь от стола.

— Картошку будете есть? — спросила Пелагея и крикнула Агаше: — Давай на стол картошку, чего там спряталась, сватать тебя еще не пришли! Эх-хе-хе, одно горе с вами…

— Не понимаю, что ты так печалишься из-за Агаши, — заметила Марья. — Теперь молодежь одевается по-русски: лучше и дешевле. Купите Агаше сарафан, кофту — и хорошо будет.

— По-твоему хорошо, что ты надела эти русские тряпки и показываешь не прикрытый пулаем зад? Срам один, а не одежда! — повысила голос Пелагея. — Нет уж, покуда я жива, Агаша не будет так одеваться! Я и с тебя их как-нибудь сорву, попадешься мне под горячую руку.

Марья улыбнулась и прошла к конику, где была ее шуба.

Лабырь кончил обедать и стал ковырять трубку сюлгамом Пелагеи. Николай через край чашки выпил остаток щей и, косо поглядывая на мать, нехотя, кое-как перекрестился.

— Молись как надо, а то вот одену тебе на голову чашку! — пригрозила мать.

— Завтра на базар поедешь, — сказал сыну Лабырь. — Продашь фунт шерсти и купишь ржи.

— А сам чего не поедешь? — спросила Пелагея, довольная, что на базар поедет Николай. «Еще пропьет деньги, и останемся без хлеба», — подумала она.

— Недосуг, — коротко ответил он и заторопился уйти, чтобы не выслушивать надоевших поучений жены.

Лабырь торопился на Вишкалей, где рубили для мельницы сруб. Он попыхивал трубкой и шел, перешагивая через лужи на дороге. На повороте к большому проулку он нагнал соседа Филиппа Алексеевича.

Они пришли раньше всех на место работы.

— Пока подойдут товарищи, зайдем покурить в ческу Салдина, — предложил. Лабырь.

В сторожке чески был и сам хозяин. Он сидел перед небольшим окном и сквозь мутное стекло смотрел на новый сруб будущей кооперативной мельницы.

— Есть, что ли, мелево-то? — сказал Лабырь вместо приветствия.

Кондратий еще в окно видел, как они направились сюда, но даже не повернулся к ним. Опираясь локтем на подоконник, он пальцами почесывал в бороде.

— В это время какое мелево, так — пудиками и полпудиками, — ответил мельник.