Лес видений

Итак, с самого рождения Булгак рос беспокойным, потому родители и дали ему такое имя. Но больше ничего, кроме имени, они дать ему не успели, ибо умерли оба очень рано. Жила Булгакова семья чуть южнее от деревни Окраинной, в Заокраинной. И был там тоже лес дремучий, но не за рекой и не за полями, а сразу за деревней начинался он. И любил Булгак от скуки, да от нежелания заниматься вещами полезными околачиваться у леса дремучего, забредая всё дальше и дальше. Ругались дед и бабка, даже били, а ему хоть бы хны. Беспокойный он был – и этим всё сказано. Тянуло его с особенной силой в места запретные и опасные, и однажды он нашёл то самое, к чему стремился. Встретил он в лесу душонку неприкаянную, злую и мелкую, что скиталась по лесу многие годы, ища себе пристанища. И совратила та душонка юного молодца, пообещав показать ему далёкие дали, и море, и горы, и тысячу чудес разных. Год или два они вдвоём скитались по беду свету, пока не наскучило им и пока случайно не выяснилось, что Булгак имеет сильное внешнее сходство с Иваном, царским сыном. После этого план у душонки возник, столь же коварный сколь и глупый. Не интересовали душонку ни власть, ни интриги, зато задумала она повеселиться, да заодно настоящего царевича очернить в глазах простого люда. Ты ведаешь, о чём я говорю, Немила?

Поводя по земле ножкой, Немила пожала плечами. Греха в мешке не утаишь, а уж от Матери всевидящей тем паче. Мать, она как отец, но, когда отец поучает и ругает, она всё больше в стороне стоит. Осуждение её – безмолвно. (Если только мать – не Смеяна, уж та корит так, что слышно на всю деревню).

– Ответь мне, почему я явилась пред тобою? – потребовала Мать с присущей всем матерям мягкостью, которой Немиле доселе не приходилось испытывать на себе.

– Чтобы ещё раз помочь?

– Ах, нет, я хоть и приглядывала за тобою всё время, но ни разу не помогала, – покачала головой Матерь. И хоть весь вид Матери был невозмутим, Немила внезапно почувствовала себя до того виноватой, что захотелось пасть ниц, и лобызать Материны пятки, моля о прощении.

И тогда она повесила голову, да ответила самым честным образом:

– Потому что без Марьи за тридесятым царством больше некому приглядывать, а вина в этом только моя.

– Неверно, – ответила Мать, и это её «неверно», произнесённое неописуемо томным, вкрадчивым голосом будто бы вознесло Немилу к самым небесам, чтобы резко уронить на земную твердь. – Марья служила мне честно и преданно, однако же, я знала, что рано или поздно она покинет меня. Но я её не виню, как не виню тебя или Ягу, или, скажем, Ворона. А ты, кого ты винишь во всех своих несчастьях?

Кого она винит в своих несчастьях? В голове Немилы пронёсся целый хоровод из образов: сёстры, что не доглядели, Яга и Ворон, что позволили провести себя, царевич Иван – он тоже виноват в своём исчезновении! – Булгак, конечно – тут и объяснять ничего не требуется – а ещё виноваты обстоятельства, что привели лживого крестьянского сына, одержимого злой душонкой, именно к Немилиной деревне, но не меньшая вина возлежит на ней самой. За то, что доверилась незнакомцу, за то, что позарилась на то, что ей не по размеру, за то, что была слишком самонадеянна и глупа.

– Виню лишь себя, матушка, – тоненько и скромно ответила Немила.

– Хорошо, этот урок ты усвоила. А сейчас сделаем мы вот что, – щёлкнула Матерь пальцами, и тут же раздался громкий свист, и небеса начали падать на землю.

Нет, в самом деле падали не целые небеса, а всего лишь частички небес, отдельные клочки. Они отделялись от остальных по одному, а на полпути скручивались в вихрики, вихрики – в большие вихри, а вихри – в один смерч шириной с жерло Алатырь-горы.

Раскрутился смерч и со всей скорости ввинтился в жерло, и небо больше чем наполовину очистилось.

А чтобы туда же, в жерло, не унесло Немилу, Матерь загородила её своей крупной устойчивой ко всем ветрам фигурой.

И выглядывала Немила тот самый вихрь-вихорок, что помогал ей на пути по тридесятому, но не могла его найти, а Матерь окончательно разочаровала, скорее почувствовав нежели увидев девичьи метания.

– Внизу твой вихорок, – сказала она, протянув руку ладонью вниз к заполненному душами жерлу, которое стремительно пустело. – Уж не догнать тебе его – её – и не проститься. Возрадуйся – отныне она прощена и свободна.

Любому постороннему слушателю сей обмен фразами показался бы непонятным, но только не этим двоим. Они точно знали, о чём ведут разговор.

Вот и кончилось всё, вот и стих бушующий ветер, и стало почти так же, как было, только небо очистилось, просветов на нём стало куда больше, чем готовых пуститься в пляс вихрастых облаков.