Лес видений

Но как же тут поспоришь, когда на тебя целых трое ополчились, да ещё две маленькие вовсю орут, заставляя одну половину сердца сжиматься от любви, а другую – разрываться от раздражения?

– Ладно, ваша взяла, – вскинув подбородок, ответила Немила. – Но учтите, я скоро приду. Мне же деточек нужно с батькой ихним познакомить.

Она так и представляла себе – возьмёт деточек на руки, выйдет с ними на крылечко и медленно пойдёт по направлению к Ивану, ненароком поворачиваясь то одним, то другим боком. «Смотри, Иван, какие у тебя наследницы растут! А глянь, как у меня бёдра широки стали и как грудь налилась, как тебе такое, нравится?»

Уж она-то понахваталась у старших своих напарниц по детским играм, насмотрелась, как по весне-красне хороводы водятся, как девичьи шеи вверх вытягиваются и косы взмывают до плеч, взглянешь с высокого места – не хоровод, а солнце крутится-вертится; парни пляшут, будто заведённые, щёки краснючие, глаза искрючие, полные задора и решимости. Те, кто охоч до женитьбы, смело в хоровод ныряют.

«Если в омут, то – с головой, по самую макушку!»

Пожалела Немила, что у Яги свекольного сока нет. «Зато глаза можно подвести угольком», – подумала она и, обрадованная, заторопилась к избе.

«Пускай они порчу снимают, а я в сторонке постою, готовая в любой момент на подмогу прийти… и предстать перед царевичем во всей красе – когда с его глаз пелена чудовищная спадёт».

За спиной Немилы с обычным скрипом затворилась единственная дверь. Детишки на пару мгновений присмирели, прислушались, а потом завопили с удвоенной силой.

– Ну-ну, – пролепетала Немила. – Вот же я, ваша матушка.

Она взяла на руки детей, но те были непривычно беспокойны, постоянно вертелись, так и норовя выпасть на пол. Укачивание не помогало, и тогда она выбрала самый верный способ успокоить младенцев – удерживая обеих дочерей на коленях, она быстро оголила грудь, а потом по очереди подняла их и всунула в ротики по соску. Грусти молоко досталось первой, но она никак не хотела сосать, пока не услышала, что сестра начала довольно чмокать.

Немиле тяжело давалось кормление грудью, и дело было не столько в том, что процесс кормления причинял боль и неудобства, и не в том, что по дюжине раз в день переполнявшее грудь молоко пропитывало насквозь рубашку до самого пояса, вызывая ощущения, схожие с теми, которые ты испытываешь, когда имеешь стёртую ранку, которая постоянно открывается и начинает сочиться прозрачным сукровичным соком.

Хуже всего было чувство противоречия, что подступало каждый раз, когда она касалась детей: безотчётный страх, желание немедленно уйти, притвориться, что это не её дети, чужие, а поверх всего – стыд за собственную нелюбовь и нечуткость.

Впрочем, она не теряла надежды когда-нибудь полюбить дочерей с той же силой, с какой любила их отца. А пока приходилось терпеть весь букет неприятных переживаний, связанных с несвоевременным материнством.

Дети сосали-сосали грудь, а она не могла перестать приглядываться, пытаясь распознать в милейших младенцах тех грубых уродливых бабищ, что явились ей в зеркале. Кормление для неё было неразрывно связано с тревогой, которая утихала лишь тогда, когда две пары одинаковых чёрных глазок переставали лупать на неё в упор.

Но вот постепенно глазки стали закатываться, младенцы сосали всё медленней, моргали реже и реже, пока не уснули.

Немила вздохнула с облегчением. Решимости показать их отцу прямо сейчас как-то поубавилось. Она пристроила детей обратно в люльку и на цыпочках дошла до двери.

Толкнула от себя. Дверь с первого раза не поддалась.

– Эй, избушка, мне до игр, – с пренебрежением прошептала она. – Открывай, я к суженому иду.

Когда дверь не поддалась в третий, пятый и последующие разы, Немила запаниковала. Она бросилась к окну, ставни которого не закрывались с момента, как она начала тут жить.

«Неужто избавиться от меня захотели? Значит, я им мешаю, так, что ли? Да я же всего лишь полезной быть хотела!» – с возмущением подумала она, становясь ногами на лавку и одномоментно раздвигая занавески.

Не успела она переступить на подоконник, чтобы вылезти наружу через окно, как обе ставни резко захлопнулись, не издав при этом ни единого звука – ни скрипа, ни хлопка. Одновременно с этим захлопнулись ставни второго окна.

В избе стало темно хоть глаз выколи, а спустя пару мгновений из ближайшего угла избы раздалось мерзкое, до боли знакомое хихиканье.

– Спите, детки! – срывающимся голосом приказала Немила. В ответ она услышала шлепок, словно кто-то тяжёлый приземлился на пол голыми ступнями. Она отступила, чуть не сверзилась с лавки и заколотила по ставням. Естественно, выпускать её никто не собирался.

Сбив мизинчики о дерево, она последними словами обругала избушку (чем вызвала новый приступ хихиканья из двух разных углов избы) и измученная опустилась на лавку.