Леший

А слово крепко держал, чего напраслину возводить. Больше от зятя Ефросинюшка слова худого не слыхивала, и Верку никогда не забижал.

А чего там было забижать, когда председатель им сразу пустой дом отдал, мол, обживайте. Люди тут хорошие жили, дай бог, и вам тоже так лет до ста в радости да согласии. Детушки один за другим пошли. Только вот хворые народились. Уж и в район их на моторке на всякие обследования Валерка возил, а всё ничего путного сказать не могли. И бабка Нюрихина пользовала, заговоры заговаривала, через порог плевала, на лицо заговорённой водой из своего беззубого рта фыркала, и на бумажке закорючки какие-то писала, а потом в печке жгла, с золой перемешивала да на огороде по ветру рассеивала, а совсем хворь выгнать не смогла.

Когда фельдшерица на Кьянде появилась, лекарствами всякими лечила, уколы то и дело ставила. Вот тогда-то на неё глаз Валерка и положил. Всё чаще на мотоцикле домой стал отвозить через лес, в котором боялась медичка, как, впрочем, и все кьяндские, Чёрного ручья. Но тогда по пятам за ней Сашка ходил, и Верка была спокойна. А как Сашка-то застрелился, серьёзно стала задумываться.

Тогда на Настю все разом ополчились. А как же? Из-за неё парень себя порешил. И в осуждении этом враз забыли, сколько с каждой из старушек медичка возилась, как уколы им ставила, растирания да массажи разные делала, насколько обходительна была.

Настя в себе замкнулась, хоть на вызовы ходила исправно. Она через добрых людей дословно знала, кто что про неё говорит, какими словами осуждает, но собственные обиды за порогом оставляла, даже виду не подавала, что знает про пересуды. А вот к Ивану Михайловичу на разговор ходила, просила, чтобы отпустил он её с Кьянды. Мол, с начальством райздравовским сама договорится, чтобы куда-нибудь перевели, не может она тут больше жить.

Иван-то Михайлович фельдшерицу выслушал, посочувствовал, затылок почесал и, глядя в глаза, задал вопрос в лоб:

– Ну, вот уедешь ты отсюда, от нас ото всех. А от себя-то, девка, куда денесси? Нет, моя хорошая, давай уж тут беду переживать. Народ тебя полюбил, верят тебе, относятся уважительно, а што Сашка, дурак, застрелился, дак твоя в том какая вина? Не ты же ему ружьё подала да патрон заряжала. Ему не тибя стыдно было, что белый билет получил, ему перед всеми стыдно было, что припадошный оказался. А как же? Ребята все в армию идут, а его забраковали. Да у нас тут никто такого случая и не припомнит, чтобы кого не призвали. Не было такого на Кьянде, вот парень и запереживал. А ты, девонька, работай. У миня вон тоже сёдни што-то голова раскалывается, померяй-ко мне давление.

И постепенно стала у Насти обида на бабушек забываться. Днём по деревням проедет, вечером книжки читает из библиотеки, в которую почти никто не ходит. Полно оказалось хороших да душевных книг. И про героев, и про любовь. Возьмёт про любовь, сядет к лампе, да пока до последней страницы не дочитает, спать не ложится. Погасит потом лампу и в темноте прочитанное заново переживает, как будто с ней всё описанное случилось. А годы-то молодые! Тоже любви хочется. Хочется к сильному кому прижаться, чтобы обнял крепко, выслушал внимательно, по голове погладил, как когда-то в далёком детстве мамка покойная делала.

И знаки внимания, что оказывал ей Валерий Иванович, кружили девке голову, но не хотелось ей любви ворованной. Да и как Верке в глаза смотреть? Нет! Нет! И ещё раз нет! Уговаривала себя, уговаривала, а мыслями всё нет-нет да и возвращалась к женатому мужику. Вспоминала, как вечерами отвозил её на своём мотоцикле через лес, как заглох двигатель в Чёрном ручье, как перепугалась она тогда и ведь, если честно, готова была в объятия броситься.

А потом когда Валерий Иванович такой подвиг совершил, спасая людей от замерзания на крыше кубрика затонувшего судёнышка, да когда заболел так серьёзно, и она от его постели три дня не отходила, так и потеряла супротив воли голову. Поняла, что влюбилась. Первый раз в жизни влюбилась по-настоящему! А только ведь он женат, у него вон Верка какая добрая да доверчивая. Ребятишки вечно хворые, которых она столько времени выхаживает то от одной болезни, то от другой. И снова: «Нет! Нет! И нет!».

А как зайдет по дороге в контору Валерий Иванович на укол, так глаза поднять на него боится, румянцем вся зальётся, слова за зубами застревают. А он-то мужик понятливый, видит, что девка по нему сохнет. И хоть натура кобелиная, а боится незримый порог переступить. Точнее – боялся, пока она однажды не поскользнулась в валенках на отскобленных от снега половицах фельдшерско-акушерского пункта да ему в объятия не упала. Ну, и понеслось! И губы сразу встретились, и страсть воспылала... А опомнились оба уже на кушетке, когда всё кончено было.

Так ведь за первым-то разом и второй, и третий пошли... А однажды Валерка и на ночь у медички остался.

Дома, конечно, скандал был. Верка медичку всякими непотребными словами называла, его ругала кобелём, готовым на всякую сучку вскочить. Потом схватила ребятишек, наскоро одела и к матери своей Ефросинье убежала.