Лесков: Прозёванный гений

Независимо от того, до какой степени реальный Крестовский отразился в образе Висленева, художественный опыт приятеля был, несомненно, Лесковым учтен. «На ножах» носит на себе очевидную печать бульварного романа. Вполне возможно, что дух этот внес в складках одежды в том числе и Висленев. Многотомные «Петербургские трущобы» с незаконнорожденными младенцами, престарелыми любовниками, брошенными любовницами, патентованными подлецами и ангелами в женском обличье также довольно явственно отозвались в мелодраматических коллизиях романа Лескова⁴⁷³; в равной степени могли повлиять на его текст портреты народного богатыря, олонецкого благородного разбойника чрезвычайной силы Акима Рамзи, защищавшего мужиков от помещичьего произвола, и странницы Марфиньки из многосерийного петербургского романа.

Важно, что, когда наступили черные времена и Крестовского обвинили в плагиате, назвав истинным автором «Петербургских трущоб» давно покойного Помяловского, Лесков заступился за бывшего друга и упорно защищал его от несправедливых нападок⁴⁷⁴.

Вторым частым гостем дома Лесковых был Алексей Феофилактович Писемский – по свидетельству Андрея Николаевича, полная противоположность Крестовскому: говорили, будто он терпеть не может детей (сам Алексей Феофилактович это отрицал), поэтому, когда он приходил, юных членов семьи «прятали и держали в дальних комнатах»⁴⁷⁵.

Писемский был старше Николая Семеновича на десять лет и намного раньше пришел в литературу. Но пришел оттуда же – из русской провинции, из захолустья, из «крестьянской, промысловой, купеческой и бродяжной Руси»⁴⁷⁶. Связь их никогда не была такой горячей, как с Крестовским, но, возможно, потому и продлилась до самой смерти Писемского. В литературе Писемский во многом возделывал то же поле, что и Лесков: ему интересны были обыкновенные люди, скромные провинциалы, их тихая, но такая разнообразная жизнь. В повестях и романах Писемского мы не найдем лесковского интереса к языковой игре и злой лесковской иронии – его проза значительно более прямолинейна, хотя и литературных экспериментов, например, с образом автора, он не был чужд⁴⁷⁷.

Ненадолго Лесков сблизился с Петром Карловичем Щебальским, в прошлом военным, по выходе в отставку занявшимся русской историей и литературой. Исследователь Хью Маклин называет его среди людей, оказавших на Николая Семеновича наибольшее влияние (в том же ряду Маркович, Бенни, Дудышкин, Толстой и киевский историк и богослов Филипп Алексеевич Терновский)⁴⁷⁸.

Они были знакомы, по-видимому, со времен «сальясовской» «Русской речи», в которой Щебальский тоже когда-то публиковался. Но самые теплые их отношения пришлись на первую половину 1870-х годов. В это время Щебальский особенно активно поддерживал Лескова и восхищался его талантом. 5 марта 1871 года тот написал Петру Карловичу полное нежности и благодарности письмо:

«Хотите ли Вы или не хотите, но Вы упорно заставляете меня не только чтить, но и любить Вас, как никого не любил с дней моей юности! Вы сделаете меня безмерно счастливым, если позволите мне хранить в моей душе это чувство, дающее мне прекрасные и высокие минуты. Ваше слово меня животворит, одушевляет и поддерживает. Благодарю Вас, и несказанно благодарю, за всё, а наипаче за внимание к моим работам, за поощрение, за совет, за указания. После покойного Дудышкина ко мне никто так не относился, и я никогда этого не забуду. Я слаб, я, на горе мое, слишком болезненно всё чувствую, и поддержка для меня так дорога, что Вы не можете себе этого представить!»⁴⁷⁹

Скажем спасибо Петру Карловичу и мы: благодаря его сближению с Лесковым сохранилось множество чудных по откровенности суждений нашего героя о литературном мире, религии, замыслах. Среди самых замечательных – увещевание не оставлять занятий литературой ради разведения виноградников в Крыму, о чем Щебальский было замечтал.

Правда, в письме от 16 апреля, убеждая Щебальского сохранить верность литературе, Лесков тем не менее сравнивает писательство с развратом, от которого трудно отстать, а затем находит сравнение и похлеще: