Лесков: Прозёванный гений

Он погружается в русскую историю, теперь уже не только церковную. Именно с 1880 года начинается активное сотрудничество Лескова с «Историческим вестником» Сергея Николаевича Шубинского, где публикуются его рассказы о прошлом и очерки на исторические темы. Несколько крупных очерков, написанных для этого журнала («Иродова работа. Русские картины в Остзейском крае», «Народники и расколоведы на службе», «Русские деятели в Остзейском крае» и др.) ⁸⁶⁷, он посвящает российской политике в Прибалтике, выступая и против насилия над старообрядцами, эстонцами и латышами, и против немецкого высокомерия по отношению к русским, – словом, как обычно, отстаивает национальную самобытность и религиозную свободу каждой нации, живущей в прибалтийских губерниях.

Во второй половине 1880-х Лесков погружается в литературные эксперименты, жонглирует разноцветными шариками жанров: сказки, «рассказы кстати», рождественские истории, легенды или вдруг аллегория о Помпоне – адвокате, дельце, любимце женщин. Но внезапно выясняется, что Помпон – карликовая разновидность астр, поэтому и окружают его Душистый Горошек, Ноготки, Скабиоза, одуванчики и «зеленомясая дыня с яблочным запахом»⁸⁶⁸. Факир-автор превратил в цветок реального человека, Паира (Петра) Львовича Розенберга, того самого, который когда-то от имени еврейского сообщества попросил его написать записку о положении евреев в России, миниатюрного брюнета-франта⁸⁶⁹, послужившего прототипом и для другого лесковского героя – Пумперлея из одноименного рассказа. Его невозможно было не заприметить: почти карлик с бритой губой, черной бородкой и ежиком волос, притом с репутацией донжуана.

Еще недавно персонажи толпились у порога лесковского кабинета, готовые сюжеты сами рвались на бумагу. Тогда и жанровая прихотливость была ни к чему. Теперь, когда поток жизненных впечатлений иссяк, писалось всё тяжелее. Выдумывать, как не раз признавался Лесков, ему всегда было нелегко⁸⁷⁰. Это было правдой лишь отчасти – недаром же родные прозвали его «фантазером». Но теперь Лесков заклинал своих адресатов: присылайте интересные сюжеты, анекдоты, истории. 28 декабря 1884 года он писал ветеринарному врачу и собирателю писательских автографов Г. Л. Кравцову:

«Если захотите быть мне полезным – не забудьте, что всякая умно наблюденная житейская история есть хороший материал для писателя. Сообщите мне при случае что-нибудь такое, что может быть предметом повести или рассказа»⁸⁷¹.

Он приобрел в книжной лавке записки «о скандалах 30—40-х годов», из которых хотел вырастить цикл «Бытовые апокрифы (по устным преданиям об отцах и братиях)»⁸⁷². Замысел полностью так и не осуществился, однако тяготение к циклу, к мозаичным россыпям текстов – еще одна черта последнего лесковского творческого десятилетия.

Тогдашние сочинения Лескова – дробный танец, чечетка. На этот раз отточенная мелкость движений выдает не только природную тягу к анекдоту, но и неготовность выступить в крупной форме. Упорные попытки написать роман о «человеке без направления» так и не приносят плодов.

Неожиданное косвенное доказательство того, что ощущение прожитой жизни и пустоты переполняло в эти годы нашего героя, находим у М. О. Меньшикова. В последние годы жизни Лескова Меньшиков, который был на 30 лет младше, сделался тем не менее одним из самых близких ему людей. Он высоко чтил талант автора «Соборян» и написал о нем ставшую классической статью «Художественная проповедь», где одним из первых заговорил о внутренних противоречиях Лескова. А еще Меньшиков вел дневник. Нижеприведенная запись сделана в середине 1890-х годов, но описывает, судя по всему, середину 1880-х: «О Лескове'. лет 7–8 т[ому] н[азад] он страшно пьянств[овал] и разврати[ичал], отчего и жаба. Возвращ[ался] дом[ой] ночью с Атавой, вчетвером, и так и рушился на пол. Готовил ванну, всегда очень пьян[ый], одн[ажды] чуть не сварили в ванн[е], откр[ыв] горяч[ий] кран. Начинал пить с дорогих вин, потом наливки, настойки и всё прикончит. До денег был жаден страшно. Вечер [ом] придешь – чай; просишь – пошлите, Н. С., хоть за ветчиной. Роется, роется в кош[ельке] – у меня нет мелочи. Позвольте], я пошлю. Он и рад. Принесут ветч[ины], ростб[иф] – схожу на кухню, приготовлю, он блаженств[ует]. Делал так много. Бертенсон[141] гов[орил], что он мог бы совсем вылеч[иться] от грудн[ой] ж[абы], если бы, как Григор[ович], поех[ал] за границу. Жадн[ость] одолела»⁸⁷³.