Лесков: Прозёванный гений

Живость и веселье, с какими сочинена эта сцена и дано объяснение, отчего Лесков решил писать о «праведниках», отлично драпируют то очевидное для тогдашних читателей обстоятельство, что мысль изображать «хороших людей» была, мягко говоря, не оригинальна. Русская критика на протяжении 1840—1860-х годов постоянно обращалась к вопросу о необходимости не только клеймить в литературе недостатки, но и описывать идеал, «положительное начало»⁸⁸⁴. Этому, опираясь на идеи Шеллинга о «положительной философии», посвящали свои выступления консерваторы и революционеры, Анненков и Белинский, Бакунин и Добролюбов.

О том же много писал Михаил Никифорович Катков. «Лишь тогда отрицание бывает делом жизни, когда служит, и только служит, положительным целям. Но отрицание ради отрицания, – разрушение и разложение, – это дело смерти, а не жизни. <…> Наши так называемые прогрессисты воображают, что чем больше будет поломано, побито и уничтожено, тем больше окажется и прогресса. Увы, они ошибаются! В разрушении ищите чего хотите, только не прогресса. Успех только там, где с приобретением нового не теряется прежде бывшее и вся сила прошедшего сохраняется в настоящем. <…> Прогресс возможен только там, где есть положительное начало, и чем крепче убеждение в нем, тем вернее совершается дело прогресса»⁸⁸⁵, – чеканил он в программной статье «Кое-что о прогрессе», опубликованной в «Русском вестнике» в 1861 году и направленной против нигилизма.

Позднее, уже в начале 1870-х, Катков с помощью авторов-единомышленников (Достоевского, Крестовского, Авсеенко и др.) решил сформировать в «Русском вестнике» специальное литературное направление, которое будет противостоять разрушению и отрицанию в обществе и утверждать «положительный тип». Однако воплощение этого типа не меньше волновало умы авторов противоположного лагеря. Критик народнического толка Николай Михайловский писал в оппозиционных «Русскому вестнику» некрасовских «Отечественных записках»: «Мы, кажется, так умеем ценить добродетель, ум, талант, заслуги, так любим служить панихиды и справлять юбилеи. А между тем “герой”, в смысле положительного типа, нам почти неизвестен в беллетристике. Это, в сущности, такая же условная фигура, как “первый любовник”, “комическая старуха”, “благородный отец” и т. п. на сцене. Это – “амплуа” и только. Наши большие художники или совсем избегают этого амплуа, или не умеют с ним справиться». Михайловский объяснял эту неудачу тем, что всякий художник боится соскользнуть в «ходульность и риторику»⁸⁸⁶.

В Лескове тяга к изображению «хороших людей» жила с первых же шагов в литературе. Задолго до выхода сборника у Суворина он в своей прозе писал портреты праведников: лекарь Сила Иванович Крылушкин; убогонький Котин доилец, на последние гроши воспитывающий сирот; ироничный и вместе с тем простодушный отец Евангел, истовый протоиерей Савелий Туберозов, княгиня Протозанова, карлик Николай Афанасьевич, учитель Червев.

В 1886 году Лесков свою склонность, наконец, концептуализировал и отправил гулять по полям русской словесности пеструю компанию «антиков», тихих, жертвенных, бесстрашных, чаще всего непонятых миром: квартальный Рыжов, живущий на жалованье («Однодум»); «смирный» уездный доктор «из поляков» Виктор Ксаверьевич Черешневский, также ограничивающийся «царским жалованьем» и не берущий плату с пациентов («Бессребреник»); директор Варшавской канцелярии действительный статский советник Иван Фомич Самбурский («Русский демократ в Польше»); умелец Левша, сказ о котором автор также включил в цикл «Праведники»; молочник Голован, не боящийся сибирской язвы и ухаживающий за больными («Несмертельный Голован»); любящий даже до смерти швейцар Певунов («Павлин»). К ним относились и бесстрашный директор Первого кадетского корпуса генерал-майор Михаил Степанович Перский; «теплый сердцем», тратящий все свои немалые средства на «приданое» бедным кадетам эконом Андрей Петрович Бобров; добрый, твердый и просвещенный доктор Зеленский («Кадетский монастырь»); бескорыстный офицер и донкихот, не выдержавший несовершенств людей, Николай Фермор («Инженеры-бессребреники»); кормилец всех, кто голоден, «чрева ради юродивый» Шерамур («Шерамур»); народный заступник отставной артиллерийский полковник Кесарь Степанович Берлинский («Печерские антики»); бескорыстный Селиван («Пугало»); рядовой Постников, спасший человека от смерти («Человек на часах»); главные герои повестей «Прекрасная Аза», «Скоморох Памфалон» и «Гора». Все они не живут, а служат, отдавая себя другим⁸⁸⁷. «Таких людей достойно знать и в известных случаях жизни подражать им…» – ничуть не боится Лесков дидактики и идеально вписывается в литературную программу Каткова, давно ждавшего, когда же писатели оставят обличения и возьмутся, наконец, за изображение «положительного типа».

Ежедневный подвиг, а не импульсивный героизм – вот что такое праведность по Лескову: