Лесное море

Сержант явно ожидал, что Виктор подтвердит это. Уж не крылась ли тут ловушка? Кто знает, как жил и как кончил жизнь подлинный Потапов? Лучше схитрить.

— Этого я не знаю.

— Как так? Я вас спрашиваю, кто был ваш отец, родной отец!

— Извините, господин начальник, но я никогда не видел ни отца своего, ни матери. С тех пор как я себя помню, я всегда был сиротой и жил у чужих людей, меня увезли из Красноярска, когда мне было два года. Одни уверяют, что отец мой в золоте купался и едал только все заграничное. А другие над этим смеются и говорят… Мне и сказать-то стыдно, что они говорят.

— Ну, ну, смелее!

— Будто он, извините, чистил отхожие места у богатых людей. Вот в каком золоте он купался.

Сержант отодвинулся вместе со стулом от письменного стола и вопросительно посмотрел на Средницкого. Тот, не отрываясь от машинки, буркнул:

— Он — дубина неотесанная, не стоит тратить слов, господин сержант…

По-польски Зютек сказал бы, вероятно, «хамье» или «хамло» — все производные от слова «хам» со всеми их оттенками он знал до тонкости и применял с несравненной меткостью. Узнай он в эту минуту своего школьного товарища, с которым вместе писал когда-то упражнения по-японски, он не отозвался бы о нём так на этом языке. Значит для него арестованный — Иван Потапов, а не Виктор Доманевский. Тем лучше.

— Ты постоянно проживаешь в Борисовке? — спросил сержант, а Средницкий, переводя на русский, еще больше подчеркнул это «ты»:

— Живешь-то где? В Борисовке, что ли, прописан?

— А то где же? Я там нахожусь всегда, только в охотничий сезон уходим за белками, соболем, куницей и лисой. Потому что мы борисовские, всё больше шкурками промышляем.

— Скажите ему, Средницкий, что в Борисовке он никогда не жил.

— Слушай, хам, ты господина сержанта не морочь! Понимаешь по-русски? В Борисовке не было и нет никакого Потапова! Это проверено. Говори, как твоя настоящая фамилия? Откуда ты? Отвечай, не то тебе несдобровать!

— Господин машинист, переведите ему, пожалуйста: положение мое такое, что хуже уж не бывает. Деньги у меня отобрали, говорят, будто они фальшивые. Как же я теперь к хозяину вернусь, что ему скажу? Нельзя ли, чтобы только половину забрали, а половину мне вернули? Уж я бы вас за это отблагодарил хорошей лисьей шапкой, господин машинист.

— Ну что? — Спросил сержант.

— Не сознается. Просит, чтобы ему вернули деньги, хотя бы половину.

— Та-ак? Ну, сейчас мы ему…

Японец посмотрел куда-то через плечо Виктора, и Виктор, не оглядываясь, угадал, что сидевший у печки мужчина встает. Этакая мордастая обезьяна в френче.

— Последний раз спрашиваю: назовешь свое имя? Скажешь, откуда и зачем приехал в Харбин?

— Ах, ваше благородие, да спросите вы, сделайте милость, кого хотите в нашей деревне, есть ли там второй Ванька Потапов. Покажите меня им, так вам каждый скажет: это он и есть, Ванька Бибштек. Потому что меня, видите ли, в детстве так прозвали…

Сержант сердито потянулся к столу за папиросами. Закуривая, кивнул кому-то головой. И в тот же миг Виктора ожгла адская боль от удара сзади в ухо.

— А ну, повернись!

И с другой стороны — такой же удар. Третьего не было. Виктор, никогда не битый, озверел от бешенства и боли. Он двинул негодяя наотмашь так, что тот кубарем покатился обратно к печке, но тут же вскочил с криком:

— Ах ты сукин сын, сволочь этакая!

И нагайкой огрел Виктора по лицу. Но ударив, сразу отскочил — таким страшным стало лицо Виктора.

— Да это зверь! Держите его!

Залитый кровью, Виктор пригнувшись, как в игре в жмурки, двинулся к нему, растопырив руки.

Раздались одновременно два голоса — сержанта и Средницкого:

— Томарэ! Стой!

Слишком поздно. Виктор уже набросился на палача и вцепился ему в горло, да так, что тот захрипел.

Сержант выстрелил в воздух и мигом метнулся за шкаф. Средницкий вскочил на подоконник, деревянный барьер разлетелся в куски, шкаф трясся, машинка полетела на пол — Виктор, держа на весу палача, колотил им, как цепом, все вокруг.

Вбежавшие солдаты попятились. Такой ярости и силы им еще не приходилось видеть.

Опомнившись, они закололи бы Виктора штыками, если бы сержант не крикнул им, что это арестант капитана Кайматцу.

— Прикладами его, прикладами, но так, чтобы остался жив.

И они стали бить его осторожнее. Один все же угодил прикладом по голове, и Виктор упал.

Тяжело дыша, стояли японцы над этим парнем, который дрался как бешеный и даже сейчас, лежа в беспамятстве, не выпускал из рук расколошмаченного в тряпку казака Долгового.

— Ах чтоб тебя!.. Наверное, он когда-то был тигром!

Виктор очнулся в тюремной камере. Сознание наплывало и уходило волнами, в разбитой голове стучала кровь. В затылке он ощущал страшную боль. Там вздулась огромная шишка, да и половину лица жгло как огнем. Он поднял руку, чтобы ощупать щеку, но зазвенело железо, и за правой рукой потянулась левая: они были скованы вместе.

Из коридора сюда проникало немного света. Камера имела только три стены, вместо четвертой — железная решетка, которая раздвигалась, как портьера.

Виктор перекатился с нар на пол, встал на ноги и держась за стену, дошел до решетки.