Лесное море

Маленькие лампочки едва-едва освещали тюремный коридор, надзирателя, расхаживавшего от одной обшитой железом двери к другой, «глазки» в дверях… Таких камер, как у Виктора, не было больше ни одной. В этой нише, отделенной от коридора лишь решеткой, на виду у всех сидел только он. Клетка для буйных и опасных!

— А, проснулся наконец, — сказал ему надзиратель. — Ты у меня смотри, тигр, держи лапы при себе! Я тебе не Долговой!

Он поправил пистолет на толстом заду и пошел дальше шагом укротителя.

В этой клетке Виктор пролежал несколько дней, кормили его одной чумизой и водой.

Утих шум в голове, понемногу затягивался корочкой рубец от нагайки, перерезавший щеку от виска до подбородка. Виктор подумал, что останется безобразный шрам на всю жизнь. Но тут же вспомнил: жизнь-то подходит к концу, так не все ли равно? Не до красоты уж теперь.

Однажды утром его повели на допрос.

Эта комната на втором этаже, была чище, и допрашивал его не сержант, а поручик — все-таки, можно сказать, больше чести.

Присутствовал и Средницкий, но здесь он сидел за машинкой очень прямо, подтянутый, и держался без тени прежней развязности.

— Переведите арестованному акт о смерти Долгового.

Средницкий, приняв от поручика бумагу, начал переводить Виктору на русский неуклюжие канцелярские фразы, из которых следовало, что сотрудник императорской полиции Никифор Долговой умер в военном госпитале 16 февраля 1942 года от тяжких увечий.

— Пусть подпишет, — сказал поручик.

Средницкий пододвинул Виктору бумагу, в которой было сказано, что он сознается в убийстве полицейского Никифора Долгового.

Виктор нацарапал: «Бить этого сукина сына бил, но умер ли он от этого, мне неизвестно. Иван Потапов».

Читая это, поручик жевал запавшими губами. Он был уже немолод — по возрасту мог бы быть полковником; похож на школьного учителя, преподающего какой-нибудь второстепенный предмет, например чистописание. По-русски, видимо, понимал, но говорить не хотел. Виктору показалось, что он поглядывает на него с некоторым уважением.

— Господин поручик жалеет тебя, учитывая твою молодость и некультурность, — переводил Средницкий тем же тоном декламатора, каким когда-то он, первый ученик, отвечал урок в классе. — Господину поручику было бы неприятно выжимать из тебя правду железом, огнем и водой. Но он будет вынужден это сделать, если ты вздумаешь лгать. Слушай внимательно, он задаст тебе два вопроса, и от того, как ты на них ответишь, зависит твоя жизнь.

— Ваше благородие! Да разве ж у меня совесть нечиста, что я стану…

— Ладно, ладно, сейчас это будет видно. Вопрос первый: кто ты на самом деле и с какой целью хотел ехать в Хайлар?

— Я Иван Потапов, вам это хорошо известно. А в Хайлар хотел ехать… гм… наше дело холостое… Девушка есть у меня там, в Хайларе, и я хотел с ней потолковать насчет свадьбы… Венчаться будем на Петра и Павла.

— Господин поручик утверждает, что ты врешь. В последний раз делает тебе предупреждение и спрашивает: кто этот субъект, с которым ты встретился на Сунгари четырнадцатого февраля в одиннадцать часов три минуты?

— Это никакой не субъект, это был толкай. Музыка играла, и все катались на коньках или на санях. Вот и меня охота взяла хоть разок так погулять, как господа гуляют.

— Проехав Рыбачий остров, вы остановились. Толкай сел в сани, а ты его вез. Разве ты затем деньги платил, чтобы везти толкая?

— А что же мне было делать, если он больным оказался? Старый, ноги не держат. Смотрит на них, плачет: «Да, лаобань, да». Жаль мне его стало — ведь тоже, извините, человек. «Эх ты, кляча заезженная, — говорю, — садись, отвезу тебя обратно». Тем и кончилось мое катанье.

— Господина поручика удивляет, что этот старый толкай сразу потом побежал на своих больных ногах, как молодой козел. Ты солгал и понесешь ответственность…

— Понесу. Я оленя на плечах переносил, так снесу и эти ваши… следствия. Постараюсь, коли их благородие прикажут.

— Не прикидывайся дурачком. Ты шпион и сейчас сам сознаешься в этом. У нас есть способы. Подпиши опись…

— Извините, не пойму.

— Опись вещей, что найдены при тебе. Этот билет твой?

— Мой.

— А деньги?

— Да, как будто те самые.

— Часы?

— И часы мои.

Он не мог не признать часы своими, хотя это было рискованно. Вещь оригинальная, легко запоминающаяся.

Только что он об этом подумал, как случилось то, чего он боялся. Средницкий из-за машинки смотрел то на руку поручика, державшую часы, то в лицо Виктору, и в глазах его читался и ужас и упоение сенсационной новостью. Узнал! Ну конечно, весь класс любовался когда-то часами Доманевского на черном браслете из оксидированной стали… Выдаст, подлец! Захочет угодить начальству за горшок риса…

Поручик между тем заполнил карточку и протянул ее конвойному, как рецепт.

— К дантисту.

Виктора повели коридором направо, потом по ступенькам вниз.

Двойная дверь, обитая сукном. Окон нет. Кран и раковина, шкафчик с инструментами, две лампы — одна под потолком, другая над креслом зубного врача.

— Садись! — приказал этот врач, прочитав «рецепт», и подошел к шкафчику. Это был низенький брюнет в блестящем клеенчатом фартуке.