Лесное море

Чаще всего снилась ему тайга, небо в ярком блеске солнца, майская сочная зелень. Стучали дятлы, свистели где-то рябчики, а он шел с Волчком, бодрый и свободный, углубляясь в девственные, красочные просторы лесного моря.

Раз увидел он во сне опечаленного тигра, бесхвостого Вана, стоявшего над своей мертвой тигрицей. В бирюзовых зрачках его светились презрение и боль.

В другой раз он был индюком, рождественским индюком, которому он когда-то, по приказу отца, отрубил голову. Теперь он сам хлопал крыльями и без головы носился по двору, потом перелетел через забор. А мать с крыльца кричала: «Витек, скорее, ради бога, что ты там вытворяешь?»

Он просыпался, как от толчка. Садился на циновке, не понимая, что с ним, кто он и где находится. Прикосновение к покрытой слизью стене возвращало к действительности — и это было самое худшее.

Он пробовал молиться, но слова молитв звучали как-то чуждо и словно из дальней дали. Несоизмеримые с его муками, они не приносили облегчения.

Он старался взять себя в руки, тысячу раз убеждал себя, что из всех видов насильственной смерти, несомненно, самая легкая — когда тебе отрубают голову. Блеснет топор — и конец. Даже не успеешь ощутить боль. Когда шейные позвонки разрублены, нервная система выключается молниеносно. Значит, только одно мгновение… Но мгновение это дышало вечностью, и мысль о нем пронзала трепетом ужаса и непостижимой тайны.

Виктор постепенно впадал в оцепенение. Ловил себя на всяких инстинктивных действиях, которых потом стыдился, — на том, например, что ощупывает руками затылок или что раздевается после вечерней поверки, чего прежде не делал.

Надзиратель тоже обратил на это внимание:

— Так, так — сапоги тут, куртка там. Каждый разбрасывает одежду по всей камере. А придут за ним, тогда начинает искать, одеваться — вот и выиграет минутку-другую. Чуточку больше пожить удастся…

Глаз у надзирателя был наметанный — ведь множество людей, заточенных здесь, переживали то же, что сейчас переживал Виктор.

От этих слов надзирателя Виктор почувствовал себя как человек, которого раздели и оставили голым на виду у всех. Итак, со стороны уже видно, как он слабеет духом, как понемногу разлагается. Они посягают на последнее, что ему осталось, — на его решимость до конца сохранить несокрушимую твердость.

— К шагам нечего прислушиваться, ты жди, когда услышишь звон в коридоре. За вами приходит один очкастый из конной жандармерии. Он, когда шагает, звенит шпорами.

Жандарм в очках пришел после поверки. Бряцание его шпор было как похоронный звон. Он повел Виктора пустыми коридорами мимо ряда дверей с окошечками, в которых виднелись глаза, полные ужаса и жадного любопытства.

Прошли через тюремную канцелярию и караульные помещения. Потом — на другую сторону здания и по лестнице наверх.

Очкастый постучал, из глубины комнаты отозвался кто-то. Жандарм открыл дверь, пропустил Виктора вперед, а сам остался у двери.

Виктор очутился в просторном кабинете, где по углам и в закоулках между массивной мебелью прятались тени. Мертво поблескивала бронза канделябров и статуэток на письменном столе. Свет лампы бродил по кожаной обивке кресел, по корешкам книг, тесными рядами выстроившихся за стеклами шкафов, как солдаты на смотру.

Здесь во всем ощущалась атмосфера одиночества и пахло хорошим табаком. Знакомый запах! Виктор вспомнил дым, тоненькими колечками выходивший из комнаты, соседней с той, где допрашивали его в прошлый раз.

Виктор стоял ошеломленный. Ему казалось, что он уже когда-то был здесь, что этот кабинет ему хорошо знаком.

— Садитесь, господин Доманевский.

Голос был гортанный и тонкий, почти женский.

Это говорил человек в военной форме, стоявший в глубине кабинета спиной к Виктору. Он отложил книгу и подошел к столу. Роста он был среднего, но для японца — высокого. Статный, он и по своему сложению не похож был на японцев — у большинства из них длинное туловище и короткие ноги. Лицо этого человека тонуло в тени — лампа была повернута так, чтобы свет падал на Виктора.

Военный сел за стол, прислонясь грудью к слегка выдвинутому ящику. Должно быть, в ящике он держал револьвер — чтобы был под рукой на всякий случай.

— Следствие по вашему делу закончено, господин Доманевский, — сказал он, придвигая к себе папку. — Выяснять больше нечего. Вам стало известно об оружии Танака. Вы убили унтер-офицера у Тигрового брода и Долгового здесь, в Харбине. Вы были связаны с полковником Багорным. За каждую из этих вин полагается смертная казнь. Значит, вы заслужили ее четырежды. Так зачем же с вами еще разговаривают — как вы полагаете?

— Вероятно, хотите выпытать у меня еще что-нибудь.

— Нет, мне ваша жизнь известна во всех подробностях. В этом вы смогли убедиться на последнем допросе, а кроме того, вот тут лежит пространное показание доктора Ценгло. Хирурги вообще плохо переносят физическую боль, и Ценгло не выдержал того, что смогли выдержать вы… Кстати, блестящая была идея — допросить вас при помощи духов, не правда ли?

— Очень рискованная затея. Она могла не удаться.