Лесной колодец

Мария рассказывала бабам, собравшимся у Горбуновых, что Ивана Матвеевича похоронили вскоре, как переехали, что прибавилась у нее дочь, с Арсением живут согласно и к новому месту привыкли. Бабы не очень этому верили, потому что видели в глазах Марии неизлечимую грусть, догадывались, каково ей с оравой ребят: не от хорошей жизни начал пробиваться седой волос.

Там, где стоял дом, валялся лишь ненужный хлам: рассохшиеся кадушки, битые чугуны и корчаги, льняная мялка, лапти, сломанная Витюшкина кроватка — и все это начинало заглушаться крапивой. В последний раз посидела Мария на валуне под липами, как мечталось об этом свекру. Не могла наглядеться на Боярку, на березовые перелески и лесные дали в июльском мареве. Никто не видел, как навернувшаяся слеза сорвалась с ее щеки и обожгла камень. Сказать по правде, не лежит у нее душа к новому месту, и нет у них с Арсением прежней любви и согласия: давно поняла, что не сможет избавиться от непоправимой остуды в сердце.

Была сенокосная страда, когда у людей нет ни одной досужной минуты, и Мария чувствовала себя лишней в деревне. По-прежнему деловито гудели на липах пчелы, пестрел разнотравьем угор, играла светлой струей речка, по-прежнему каждое утро созывал на работу бригадирский звонок, пересвистывались в лугах косы, и за Тимошиным лесом кто-то поставил копны, а она смотрела на все это уже со стороны, травя себя воспоминаниями о тех днях, которые круто повернули ее судьбу.

Теперь на подворье Куприяновых даже крапива перестала расти — трава-мурава все пригладила, только горбится над угором камень. Родовые липы в свой срок тоже пропадут, а он останется, как некий свидетель минувшего. Задоринские, кто постарше, могут показать: тут, мол, самый хороший дом стоял, и семья была хорошая, да жизнь переменчива. И поведают всю эту историю, снова переживая за Марию, запоздало сочувствуя и Валентине, с которой обошлись, может быть, несправедливо; осудят одного лишь Арсения, говоря о нем с такой безнадежностью, будто бы и в живых его нет с той послевоенной поры, когда они с Марией были еще молодыми.

РАССКАЗЫ

СВАДЬБА

1

Третий день, как установилась настоящая зима. Иней, замуровавший ночью окна, оплавился от жарко протопленной печи, а к вечеру снова лег тонким, прозрачным рисунком. И то сказать, лучше мороз, чем хлипкая, мозглая погода: то зазимок, то ростепель. На улицу в валенках нельзя было выйти, голову тяжесть какая-то давит, грудь заколодит глубокий кашель.

Степан Громов не спеша подшивал валенки, посматривая в окно на дорогу, означенную в поле телеграфными столбами: не появится ли сын Андрюха? Коротая серые зимние дни, Степан всегда нетерпеливо следит за дорогой, поджидая, когда вернется с работы сын, и безошибочно узнает его по размашистой походке еще далеко в поле. Андрюха работает молотобойцем в Ильинском, в ремонтных мастерских. Из сельской лавки он приносит хлеб, табак, иногда бутылку водки, а вместе со всем этим и совхозные новости.

Первую зиму Степан на пенсии. Не привык без работы. А вначале казалось, теперь только и жить — не нарадоваться. Бригадир идет с нарядом — обходит избу. Иногда зайдет, совестливо, с извинениями попросит: «Не поможешь ли, Степан Михайлович, на ферме настил перебрать?», или: «Не съездишь ли, Михайлыч, с бабами за сеном на тракторе?» Иной раз даже ждет этих приглашений, но не сразу соглашается выйти на работу, как бы давая понять: ладно, мол, уважу разок, выручу. Летом хватало дел с огородом, с сенокосом. А сейчас проснешься и придумывай себе работу. Сегодня вот принялся валенки подшивать.

На кухне загудел самовар. Звякнув крышкой чайника, жена сказала:

— Что-то Андрюхи долго нет!

— Дело, может, какое. Или в кино остался, — рассудил Степан.

Он включил свет. За окном загустели сумерки. Теперь уже невозможно было различить человека, идущего по полю. Но в это время у крыльца послышался скрип снега. Торопливо поколотив валенками о порог, Андрюха вошел в избу. В кути снял полупальто и свитер, забренчал умывальником, зафыркал, как кузнечный мех.

— Батька говорит: в кино, поди, остался, — разговаривала с ним мать.

— В клубе сегодня конференция учителей, даже не заходил туда.

— Не наказала тебе масла постного купить. Не забудь завтра.

— Ладно.

— Самовар как раз вскипел… Щи хлебать будешь? Или картошки положить?

— Картошки.

Вытирая полотенцем красное с мороза лицо, Андрюха прошел в переднюю, где отец подшивал сапоги.

— Здорово, батя!

— Здорово.

Так под вечер они часто здороваются, потому что Андрюха рано уходит на работу: до Ильинского пять километров.

Степан покручивает в бурых от вара ладонях кончик дратвы, наблюдает, как Андрюха, стоя перед зеркалом, дерет расческой жесткие, свалявшиеся под шапкой волосы, поджидает, когда он сядет к столу.

Мать ставит перед Андрюхой блюдо дымящейся тушеной картошки, тарелку рыжиков, приносит самовар, гремит чайной посудой.

С печи, позевывая, слезает теща, бабка Анна, — дробненькая, маленькая старушка с трясущейся губой; жмурясь от электрического света, любуется Андрюхой, хлопает его по круглому плечу, шепелявит!