Лесной колодец

— Хватит табак-то жрать! Ложись, спи! Сидишь, как сыч полуночный.

2

Степан любил лошадей. Любовь эта привилась еще в те времена, когда в доме были свои лошади: старая кобыла Лыска и норовистый меринок Чубарый. Их гонял он в ночное через каменный-брод за речку. Это было самым памятным в его жизни.

Что могло быть удивительнее ночевок в лугах, у костра! Лошади стригут и стригут неутомимо траву, пофыркивают, отгоняя комаров; молодые иногда проскачут друг за дружкой галопом, и топот их копыт как-то по-особому глухо и таинственно отдается в ночи. Лыска подойдет к костру, коснется бархатисто-мягкими губами плеча и ждет, когда ей почешешь шею. И кажется, она слушает, о чем говорят люди, и все понимает, наблюдая за ними неподвижным лиловым глазом, в котором пляшет огонь.

С высокого берега видно, как посреди омута бесшумно плеснет рыба и мелкие круги разойдутся по гладкой с розовым подсветом воде. Заря медленно идет краем неба и, не успев погаснуть, снова разгорается, и все четче пропечатываются темные силуэты лошадей, прошлогодние стожары, окоем леса…

Позже, когда лошадей обобществили и Чубарый оказался в сельпо, Степан специально устроился туда в извоз: несколько лет возил со станции продовольствие.

Всю войну он прошел ездовым в артиллерии, а вернувшись домой по ранению, попросился в конюхи и конюшил до самого того дня, когда пришло указание сдать лошадей на заготпункт. На мясо, значит.

Не поверил Степан в такую нелепость, пошел к управляющему отделением Николаю Сысоеву, попросил пояснить, в чем дело.

— Я сам не уразумею, почему решили ликвидировать лошадей? — сказал Сысоев. — Говорят, будто невыгодно их держать в век машин.

— А что, свои огороды трактором теперь пахать станем? Сено, дрова тоже машиной возить? Это выгодно? Как это без лошади жить?

— Чего ты кипишь? И сам понимаю. — Сысоев страдальчески поморщился, почесал волосатую грудь.

— Да ведь обидно, мать честная! Случись, зимой помрет человек, наищешься, на чем в Ильинское отвезти. На машине к нам не пробьешься. Это ли не глупость? — переживал Степан. — Понятно, в городе можно и без лошадей обойтись. А по нашим дорогам трактора вязнут! Машина и сломаться может, а лошадь завсегда в ходу. Что-то неладно тут! Не зря Колюха мой сказывал: колбасу конскую в городе продают.

— Не только нам, всем такое распоряжение. Сверху виднее, Михайлыч. Мы люди маленькие, наше дело выполнять, что приказано, — безнадежно развел руками Сысоев.

Мартьяновская конюшня и без того пустовала: на ней стояло всего пять лошадей (до войны размещались все тридцать). Сначала Степан сдал бракованных кобыл: одна была запальная, у другой заломилось копыто. Но через несколько дней Сысоев пришел на конюшню с запиской от директора совхоза. В ней было написано: «Сысоев, клячи, которые у тебя еще остались, должны быть сданы в заготконтору на этой неделе. Жму руку. Фунтиков».

— Вот так фунт! — горько пошутил Степан. — По-евонному, Резкий — это кляча! Одним словом, городской человек, плевать ему на наши заботы.

Сысоев подошел к Резвому, лениво похлопал по гладкой тонкой шее.

— Этого не сдадим. На выезд как был, так пусть и остается.

— Сам знаешь, как я его содержал, — похвастал Степан. — Кормил наособицу, чистил: вишь, выгладился какой шелкун!

— Добрый конь, — согласился управляющий.

— Выходит, мне работенку надо теперича подыскивать? — осведомился Степан.

— Выходит, так. — Сысоев остановился в воротах, щурясь от солнца, посмотрел вдоль улицы. — Значит, Резвого оставишь, а остальных сдавай. Сейчас я пришлю ребят: угонят.

Вечером Степан пришел на опустевшую конюшню. Слева, как войдешь, у него была оборудована каморка, где он шорничал, где иногда собирались мужики поговорить. Справа на деревянных крюках еще висели хомуты, чересседельники, вожжи, уздечки. В первое стойло было свалено привезенное только вчера сено. Здесь все было уютно-привычно, даже запахи кожи, конского пота и навоза были дороги для него. Он чувствовал себя птицей, у которой разорили гнездо, и пришел сюда попрощаться с конюшней, с Резвым, помянуть уведенных лошадей.

Над каждым стойлом красной краской были крупно написаны клички лошадей. Сохранил он такие надписи и над стойлами лошадей, взятых на фронт, — как память о них.

— «Карька, Зорька, Лыска, Орлик…» — читал вслух Степан. Дошел до Резвого, остановился.

— Ну что, дурашка? — Конь тихонько проржал. — Тоскуешь? Я вот тоже… Нету больше Орлика, нету Метелицы… Изведешься один-то. Чево глазом крутишь? Постой, поглажу тебя.

Степан сходил в каморку за щеткой, вошел в стойло к Резвому и принялся чесать его гладко-вороные, вздрагивающие бока, продолжая разговаривать с лошадью:

— Одни мы с тобой остались. Тебе еще повезло, а дружков твоих на колбасу отправили. Понятно? Вот то-то и оно… И мне теперича на конюшне делать нечего. Не знаю, кто за тобой присматривать будет. Уж побаловал я тебя, дурака. Вот-вот, мотай головой да соглашайся: ты ведь хоть и бессловесная тварь, однако все понимаешь. Дай-ка, я тебе сенца подброшу напоследок.

3