Лесной колодец

— Ты писал, звание тебе прибавили, так кто теперь?

— Майор.

— А мне думалось, капитан-то поважней чином, — улыбнулась она своей наивности. — Летать все одно приходится?

— Конечно.

— Очень уж рисковое это дело, я все переживаю за тебя. Лучше бы ушел ты с этой службы.

— Не беспокойся, мама.

— Немцы, поди, худо к нашим относятся? Тоня как там?

— Уехала с Игорем и Леночкой к своим родителям.

— Все туда их возит, у меня, видать, не нравится. Нынче-то валяюсь, а то бы как славно. На-ка, возьми, — достала из-под подушки сбереженные деньги, сто тридцать рублей, — может, внучатам чего купишь.

Сын осторожно отвел ее руку, нахмурился; зря совестится взять деньги у матери.

— Пропадут они у меня, Миша, — умоляла Анфиса Егоровна. В эту минуту ей стало обидно, что горевые эти рубли совсем ей ни к чему и сын от них отказывается.

— Ты хоть к Евсеевым отнеси их, они люди надежные, сохранят.

— Ладно, — согласился Михаил.

— Ключ-то от дому тоже у Евсеевых. Или заходил уж домой?

— Нет, прямо — сюда, и чемодан в коридоре. Подарок тебе, мама, хороший привез — халат немецкий, теплый-теплый. Зимой укутаешься в него, печка не потребуется.

— Напрасно ты деньги переводишь, вези-ка обратно, Тоня пусть носит. Куда старухе дорогой халат? О-ох!

— Что, больно?

— Оно всегда так, ляжешь на левый бок — его еще сильней калит, повернешься к стенке — получше.

Михаил помог ей повернуться, удивился, каким легким стало ее тело. Анфиса Егоровна словно догадалась об этом, сказала:

— Весу во мне с курицу осталось, а силы и того меньше. Ты ступай, отдохни с дороги, завтра придешь, и потолкуем не торопясь.

4

Бывало, Михаил по-ребячьи шалел, подходя к родному дому после долгой разлуки, искал глазами мать: не колыхнется ли оконная занавеска, не стукнет ли в огороде калитка. Сегодня он не испытывал знакомого волнения — некому встретить.

Скрипнула поосевшая дверь, точно пожаловалась ему. Тяжело ступая по лестнице, поднялся наверх и почему-то сел не на лавку, а на чемодан, поставленный посреди избы, будто заглянул на минутку. Широкая кровать с вязаным подзором, комод дедовой работы, в кадушке — китайская роза, разросшаяся до потолка, несколько номеров «Крестьянки» на столе — все было обыденно, все было на месте, как если бы мать и не уходила из дому. Даже кот Ванька откуда-то появился и принялся дружелюбно тереться возле ног. Лишь примолкли ходики с опустившейся до полу гирей, и давно не топленная печь распространяла глинистый запах.

Каждая вещь вызывала у него какие-то воспоминания, не мог он примириться с мыслью, что скоро все вместе с домом перейдет в чужие руки. Он заглянул в горницу, прошел через поветь в огород, посмотреть, что растет у матери. Цвела ботвисто-густая картошка, ровными рядами тянулся лук, огурцы хватило желтизной: наверно, Александре некогда поливать как следует.

Несколько яблонь, банька у пруда, изгибистые прясла огородов обрадовали своей заповедной сохранностью. Отсюда видны были и соседние гумна, и покатая к оврагу поскотина, отороченная ольховыми зарослями; в теплом небе таяли белые комья облаков, хотелось легко и беззаботно, как в детстве, пойти в поле, но понимал, что желание это вовсе неисполнимое.

Вернулся на поветь и, не раздеваясь, завалился на низенький зарод. Шорох сена, его запах напоминали далекие дни, когда он, набегавшись, моментально засыпал в этом углу. В ту пору держали корову Белянку, мать была молодой, накашивала сена целую поветь. Видно, сладко спалось на сенной перине, потому что, если мать будила рано, готов был превратиться в невидимку. Труднее всего откинуть одеяло, соскочишь на елань — утренний холодок сожмет тело, а в голове долго не проходит дурман, наверно, потому, что в сене всегда есть какая-то сон-трава.

Ему приходилось быть подпаском, прицепщиком на тракторе, молоковозом, и сейчас он почти въявь ощущал, как холодит ноги луговая роса, как согревает их пашня, как дышит в лицо спелым житным запахом рожь. Почему-то все летние дни вспоминались насквозь прокаленными солнцем.

Он стал военным летчиком, привык видеть землю с недосягаемой высоты, и Никулино затерялось в дальней дали, даже в сознании превратилось в крохотную точку. С раскаянием думал о том, что не всегда удавалось приехать к матери, помочь ей (и письма-то писал редко): то служба удерживала, то семейные дела. «Побыть бы подольше в селе, мать могла бы поправиться за это время. Осенью, как только переведут в Россию, сразу возьму отпуск», — решил Михаил.

5

Утром приходил договариваться насчет дома Комаров, дескать, врач говорил ему, что у матери, наверно, рак легких и нет надежды на выздоровление. Михаил наотрез отказал ему:

— Нет, Арсений Яковлевич, дом я не продам, мне думается, это поможет матери встать на ноги.

Комаров ничего не ответил, только сжал в ниточку губы и окинул Михаила придирчивым взглядом, как будто перед ним стоял не майор, а непонятливый ученик.