Лесные качели

Шли молча. В какой-то панике я пытался припомнить все те остроумные мнения и высказывания, которые я припас для него, но они почему-то не вспоминались, и мне нечего было ему сказать.

Я даже не мог понять, зачем он пришел ко мне — за дружбой, добрым советом? Может, он нуждался в помощи или в деньгах? Чего он ждал от меня? Мне вдруг показалось, что он в большей степени, чем мы, чего-то ждет от людей и в чем-то нуждается, но ни одна из принятых форм общения не годится ему, и не потому, что он ею брезгует или пренебрегает, а потому, что просто не подходит, по размеру хотя бы.

И не потому ли, не в силах сказать точно, он большей частью говорил что придется или просто глупости? Вот и теперь он явно силился что-то сказать, но слова не шли.

— Да, все это так, но… — Он озирался, точно ища вокруг единственно точной формулировки, но не нашел… — Мир такой большой… Как мы можем быть правы?!

И я понял его. Позднее я вычитал у одного философа, что наши суждения столь же случайны, как и наши судьбы.

Именно это он, по-моему, и хотел сказать.

Он уехал, а я почему-то очень забеспокоился. Одним своим появлением — сам не знаю, как ему удалось, — он стронул меня с насиженного места, смутил мой душевный покой. Я все еще жил у Степана, но будто исчерпал возможности этой жизни. Как это ни грустно, мысли мои были далеко.

В общем, моя спокойная жизнь у Степана кончилась.

Я приехал в Акуловку накануне Дня строителя. Подготовка к празднику была в полном разгаре. В магазин пригнали несколько машин вина и всякой снеди. Бабы с азартом тащили набитые сумки и сетки, мужики, груженные вином, тянулись следом. А некоторые, опередив всех, уже выкаблучивали напротив магазина кренделя или тихо отдыхали в тени.

В вагончике я застал только Поленова. Навстречу мне с кастрюлей в руках выскочила комендантша.

— Вот, подкармливает, — усмехнулся ей вслед Поленов.

Про Фаддея он ничего толком не знал, заметил только, что тот целыми днями гоняет мяч, а на досуге травит какого-то курлюка пургеном. О Графине ничего не сказал, только усмехнулся: погоди, мол, сам увидишь.

То и дело забегала комендантша, открывала свой заветный шкаф и выгружала туда что-то из сумки, потом закрывала его, прятала ключ в кошелек и, приторно улыбнувшись нам, устремлялась прочь, за новой добычей.

Заходил, вернее залетал, Муха, приглашал нас на товарищеский ужин. Стоять на месте он не мог, его лихорадило, тысячи забот одолевали его, казалось, он справляет собственную свадьбу. Уже на пороге он что-то вспомнил, подлетел к Поленову и стал шептать ему на ухо.

— Хорошо, старик, не волнуйся… — И Поленов довольно фамильярно похлопал Муху по плечу.

Это похлопыванье неприятно удивило и смутило меня. Никогда прежде я не замечал в Поленове фамильярности. Его наглость была другого свойства и заключалась скорей в игнорировании общепринятых норм поведения, жестов общения и, тем более, штампов. Этот «старик» в его устах был чуть ли не первый неточный жест, на котором я его поймал.

— Заботливый старичок, — в замешательстве, украдкой глянув на меня, пробормотал он.

В столовую отправились вместе. По дороге он зачем-то свернул на почту, и я, вспомнив про Динку, пошел за ним. Он распечатывал письмо. Из конверта выпал узкий листок бумаги, похожий на повестку. Заметив мой взгляд, он хмыкнул и протянул листок мне.

«Здравствуйте, мои дорогие! Я живу хорошо. Снимаюсь в кинофильме «Гербарий». А больше ничего. До свидания. Дина».

Я повертел листок в руках.

— Это ответ на самое длинное письмо в моей жизни, — серьезно сказал он.

Я удивился его неожиданной откровенности, но злорадство взяло верх.

— Откуда ей знать об этом?

— Ты думаешь, может быть такой кинофильм? — спросил он.

— Не в этом дело.

— А в чем?

— В расстоянии. Шеф надеялся как раз на расстояние.

У меня возникло искушение открыть ему, что Динка — дочь шефа, и посмотреть, какое у него будет при этом лицо, но для Поленова такое открытие могло оказаться просто не по силам — бог знает как бы повернулись его мысли и намерения и что бы он еще натворил…