Лесные качели

Наконец появился Муха. Это был шустрый, вредный и ехидный мужичишка, всю дорогу он что-то мудрил и крутил, любое дело у него обрастало всякими непредвиденными сложностями и препятствиями. Он делал сто дел сразу, и делал неплохо, потому что дела у него были в порядке, но вел он их такими непостижимо запутанными путями, что вести их вместе с ним было невыносимо. Он выскальзывал у нас из рук, как мыло. Всегда у него оказывалось какое-то неотложное дельце на пять минут. И происходило это не столько от неотложности самого дела, сколько от уже почти неосознанной потребности мучить и морочить людей. Как видно, он не сразу вылез в начальники и был, наверное, в свое время крепко и несправедливо ущемлен, так что теперь потребность не то что власти — он не был властолюбивым, и тщеславия в нем не было ни малейшего, — но какая-то не осознанная им самим потребность заставлять людей ждать или, наоборот, отрывать их от отдыха, эта потребность переросла в привычку, и укажи ему на нее, он даже обидится.

Он был весь в деле и для дела, кроме дела у него не было ничего, в деле была вся суть его жизни, но делать дела вместе с ним было настоящим мучением. Даже такое элементарное мероприятие, как выезд на объект на собственном джипе, обрастало у него такими сложностями и препятствиями, будто он собирался бог знает куда, по крайней мере на месяц. Тысячи распоряжений и указаний надо было сделать в самую последнюю минуту, и мы, сидя в машине, уже отчаивались когда-нибудь тронуться с места. Когда же он, запыхавшийся и очумелый, наконец плюхался на свое место, то оказывалось, что машина в полной неисправности и ехать на ней невозможно, и он еще на полчаса скрывался под капотом.

Дороги он выбирал самые запутанные и непроезжие, и это бы еще ничего, если бы он то и дело не выскакивал из машины проверить качество работ и дать совет укладчикам и бетонщикам, которые не имели к нему никакого отношения. Так что на место мы приезжали, когда контора была уже закрыта и все нужные нам люди разбрелись по домам. Но это ни капли не смущало его, он вытаскивал людей чуть ли не из постелей, не только не считаясь с их законным негодованием, но даже будто получая от него определенное удовлетворение. Возвращаться с пустыми руками он не любил, а то, что все можно было сделать в свое время, наверное, просто не приходило ему в голову.

Очевидно, он рос и формировался в те далекие времена, когда проворачивать дела было действительно сложновато. Все это когда-то стоило ему крови и пота, и он подсознательно не прощал нынешнему времени его размеренной жизни, без авралов и лихорадки, к которым он так привык.

Он доводил нас до исступления, мы проклинали его ежесекундно, но вот расстались — и сохранили самые нежные и теплые воспоминания о нем: о его бескорыстном трудолюбии, честности и беспощадности к себе, самозабвенной преданности делу, в котором был весь смысл его жизни. Трудяга.

А бывает — милейший человек, приятнейший, и вы с ним друзья, а расстались — вспомнить-то и нечего, ничего не вспоминается. И нечего там вспоминать. Всякое бывает.

Мне давно хотелось расстаться с нашими, погрузиться в работу. Затеряться среди рабочих, чтобы меня и не было. Наконец я получил, что хотел.

Я выбрал себе мост на самом конце восточного участка. НУП возле моста что-то все время барахлил, заваливал верхние частоты, и я долго мучился с ним. Каждое утро меня возили туда на машине, а вечером забирали обратно. На обратном пути мы часто останавливались у рыбака Степана.

Степан жил на берегу реки со своей женой Марией. У него не было одной руки и было восемь человек детей. Строители договаривались со Степаном о рыбалке, узнавали, не надо ли чего завезти, — это было любимое место отдыха строителей. Природа была здесь действительно привлекательная, чем-то напоминающая Карпаты, только более чистая, нетронутая и первозданная. Зеленые холмы и кудрявые рощи, воздух и краски будто с глянцевой рекламной картинки… Были тут и река с рыбалкой, впрочем не слишком богатой: для столь глухих мест можно было ожидать и большего. Но всего более привлекал сюда, по-моему, сам Степан, особый уклад его жизни, спокойный, нормальный и размеренный, лишенный неизбежной строительной суеты и напряженности, — жизни простой и ясной, целиком посвященной ежедневным насущным заботам и естественным потребностям с их нехитрыми органическими радостями и волнениями.

Иногда я ночевал у Степана, а потом и совсем перебрался к нему жить. Я поселился в небольшой баньке, прокопченной и пропахшей вениками, которой в летнее время не пользовались. Было в ней мрачновато и душновато. Спать же на открытом воздухе и на сеновале было невозможно из-за комаров. Вся остальная жизнь, кроме сна, протекала под открытым небом. На улице была плита, и столовая, и детская, и прачечная…