Лесные качели

Расслабляться Егоров умел, и, может быть, поэтому музыка впервые проникала в него. Может быть, впервые в жизни он забыл, что он командир, забыл себя и свою жизнь. Сожаление о прошлом, неопределенность будущего и смятение перед новой жизнью покинули его душу. Мирный застой этого жаркого летнего дня, как наркоз, усыпил его. Он был почти счастлив. Он боялся только, что музыка кончится и придется опять становиться начальником, что-то объяснять, утверждать, настаивать. Но музыка не кончалась, и тогда он понял, что это звучит магнитофонная запись, и совсем забыл о времени.

Так и слушали они до самого обеда. Когда же прозвучал горн и Егоров встал на ноги, он с удивлением обнаружил, что они затекли и что просидел он на трубе больше двух часов.

Ребята аккуратно собирали в сумки свое рукоделье.

— Извините за вторжение, — неловко усмехнулся Егоров. — Очень приятно было с вами познакомиться.

Ребята застенчиво улыбались ему, и он понял, что дистанция между ними сильно сократилась. Он обрадовался и, наверное, поэтому сморозил очередную глупость.

— А почему бы нам всем вместе не послушать ваши записи? — предложил он. — Соберемся всем лагерем вокруг костра и послушаем.

Ребята в недоумении переглянулись.

— Нет, — сухо возразил Игорек, — из этого мероприятия ничего не выйдет. Музыку лучше слушать в одиночестве, коллективно ее понять нельзя.

— Ты музыкант? — спросил Егоров.

— Да, я пианист, — сказал Игорек. — А Филипп у нас скрипач.

Егорову понравилось, как просто он это сказал. Без ложной скромности и кокетливой застенчивости, мол, балуюсь, учусь. Нет, Игорек уже считал себя профессиональным музыкантом и смело заявлял об этом.

— Но вы разрешите мне иногда послушать ваши записи вместе с вами? — попросил Егоров.

Ребята опять молча переглянулись.

— Ну разве что иногда… — вздохнул Игорек. — Понимаете, — подкупающе улыбнулся он. — У нас — своя компания, у нас — своя компания.

Егоров не обиделся. Он понял, что дистанцию пока нарушать не надо. Со временем ребята, может быть, и подпустят его поближе, но штурмовать их глупо.

За обедом он тщательно анализировал свою вылазку с точки зрения педагогики, но никак не мог понять, удалась она ему или провалилась. Так же оставалось неясным, кто кого победил. Скорее всего, всех победила и объединила музыка.

Позднее Егоров не раз подсаживался к этой компании. Исподволь он наблюдал за ребятами, и ему понятнее стала их заторможенность и отрешенность. Они слишком глубоко погружались в музыку, слишком растворялись в этой стихии, да еще самоутверждались за ее счет.

Изредка они слушали свои джазы и поп-ансамбли. Тогда заметно оживали, подпевали и пританцовывали, большей частью не сходя с места. Порой один или двое из них вскакивали, чтобы исполнить весь танец. Плясали они довольно смешно, карикатурно, с неподвижной серьезностью на лицах, но с удивительным комизмом в телодвижениях. Зрители хлопали и ободряли танцоров специфическими выкриками на каком-то полуанглийском сленге.

Вначале Егорова раздражали эта глупая музыка и дурацкие танцы. Но когда он понял, что и сами ребята не проявляют к джазу особо благоговейного почтения, что для них это, скорее, повод размять ноги, подурачиться, покривляться, пошалить, он стал относиться к этим диким танцам куда терпимее. Неожиданно для себя он быстро привык к этим странным звукам и уже не раз увлеченно хлопал танцорам и дергался на своем месте.

Это было вроде разминки для тела и для души, и скоро Егоров уже не мог понять, зачем было сопротивляться этой музыке, бороться с ней, критиковать и запрещать, когда это, в сущности, такая невинная и веселая вещь.

Каждое поколение танцует по-своему, и нынешние спортивные танцы уже не казались Егорову более неприличными, чем интимные танго времен его молодости. Тем более что после такой музыкальной разминки ребята с удовольствием возвращались к музыке серьезной и слушали ее еще внимательнее.

Наблюдая за ребятами, Егоров с удивлением обнаружил, что они еще совсем дети, и не раз поражался их инфантильным выходкам и замечаниям. В своих семьях они с рождения привыкли слушать музыку и неплохо разбирались в ней, но в жизни они еще ориентировались очень слабо, были во многом беспомощны и даже глупы. Порой Егорову казалось, что эти дети так глубоко погружаются в музыку, чтобы спрятаться в ней от жизни, от прямых реакций на мир, жить в котором они еще не только не умеют, но даже не хотят учиться. Здесь было что-то вроде программной инертности, принципиального нежелания приспосабливаться к жизни, а мощное поле музыки служило им защитой. Это было странно, но Егоров подумал, что со временем жизнь все равно возьмет свое, что никуда ребятам от жизни не спрятаться, все равно придется научиться жить с людьми; и никакой трагедии в их запоздалом инфантилизме нет, нечего их дергать понапрасну раньше времени, пусть спокойно доживают свое детство.