Лесные качели

Так и не проснувшись окончательно (ему казалось, он плывет в теплом сосновом настое), Зуев перебрался поутру на платформу.

Паровик, сонно бормоча во сне, кряхтя и вздыхая, как старик, прошаркал мимо. Никого не привез и никого не увез. Зуев глядел ему вслед, пока он не скрылся в темном лесу. Все вокруг оцепенело в сладком сосновом забытьи.

Давно не крашенные доски платформы пропитались дождем, потемнели и набухли. Окруженная бесконечными лесами, она была такой пустынной, будто находилась на самом конце всех железнодорожных путей или, наоборот, все пути начинались отсюда. Как река в истоке своем — ручеек, так и дорога начинается с одноколеек. Потом в нее впадают другие ручейки, другие одноколейки, все шире и полноводнее ее русло… Зуев любил дорогу, он любил большие железнодорожные узлы с вокзалами, огромными депо, вереницы вагонов на запасных путях, он любил все это сложное дорожное хозяйство. Но эту платформу он любил, пожалуй, больше всего.

Он забрался в будку кассы и погрузился в свое любимое занятие. Разложил на столике атлас железных дорог и стал прокладывать путь из Мурманска в сибирский город Абакан. Он добрался уже до Новосибирска, когда в окошко постучали. Открывать не хотелось. Но стук повторился. Зуев заглянул в щелку и увидал Егорова. На нем была плащ-палатка, зеленая, военного образца, и Зуев не сразу узнал его.

— Зуев, открывай. Я по делу, — сказал Егоров.

«Почему он знает, что я тут?» — удивился Зуев и окошко не открыл.

Он слушал дождь и вспоминал свое детство.

Зуев рос тихим, недоразвитым мальчиком, вялым и сонным. Его сумасбродная и безалаберная мамаша, не выносившая проявления чужой воли и независимости, так его затюкала, что он превратился почти в идиотика. Она запихала его в школу в неполных семь лет. И не мудрено, что в первом классе он был самым маленьким, сопливым и плаксивым заморышем и не научился не только писать и читать, но даже разговаривать. Тот сумрачный, туманный год прошел как сон, Зуев так и не понял, чего от него хотят, и не сказал за год почти ни одного слова. Мама была очень разгневана таким оборотом дела: оказывается, она питала на его счет большие надежды и свято верила в его особые таланты и высокое предназначение. Уже тогда она была не вполне нормальна и жила по своим законам, в собственной реальности, не только не считаясь с нравами и обычаями народа, куда забросила ее судьба, но демонстративно игнорируя эти обычаи и даже порой презрительно и высокомерно пренебрегая ими. Не мудрено, что при подобном отношении она не имела там друзей. Нельзя сказать, чтобы к ней относились враждебно, скорей вражда эта таилась в ней самой. На нее же смотрели как на блаженную или юродивую. Может быть, и посмеивались втихомолку, но в достаточной мере снисходительно и добродушно, а большей частью даже жалели и сочувствовали ей. Это был сильный и здоровый народ, щедрый и гостеприимный. Он жил своей размеренной, полноценной жизнью, и жалкие выпады полубезумной слабой женщины не могли смутить его добродушного, сытого благоденствия. Так и билась она в одиночку, сражаясь с призраками, порожденными собственной фантазией, маленькая героическая женщина, «Дон-Кихот в юбке», — как называл ее отец.

Жизнь ее была не из легких. Почти всю войну она прошла медсестрой — выносила раненых с поля боя. В конце войны была ранена сама и попала в плен. Там в концлагере они встретились с отцом, но после репатриации на долгое время потеряли друг друга из вида. За эти годы мать неожиданно для себя самой стала чуть ли не чемпионкой страны по прыжкам в высоту. Она и сама не могла понять, откуда в ней взялась вдруг такая прыгучесть, и только однажды заявила, что прыгать начала потому, что Земля, пропитанная кровью и потом, ей тогда сильно обрыдла и все время так и подмывало оттолкнуться от нее посильнее и улететь в небо. Но однажды она так яростно оттолкнулась, что порвала ахиллесово сухожилие, оперировать которое в те времена еще не умели.

Мать на всю жизнь осталась калекой. Положим, покалечена была, скорее, ее психика, потому что хромала она совсем незаметно и в обычной жизни это ей ни капли не мешало. Но этот удар судьбы (мать метила в чемпионки) подорвал ее душевное здоровье. Самовластная, гордая и необузданная натура ее не хотела мириться с поражением, и она продолжала сражаться с судьбой, как на поединке или на поле боя.

Судьба сдалась и уступила. Отец разыскал ее в больнице, женился на ней и увез на свою благословенную родину, к теплому морю, к солнцу, фруктам, к жизни и здоровью. Казалось бы, пора смягчиться и перестать сводить счеты с коварной судьбой, но не тут-то было. Мать не поверила в любовь отца и не приняла ее. Она была убеждена, что он просто пожалел ее, калеку, а жалость была оскорбительна для ее героической натуры. Она привыкла сражаться и побеждать. И даже солнце и море, любящий муж и рождение позднего мальчика уже не могли примирить ее с этим миром — она была обречена сражаться с ним до гробовой доски, сражаться и гибнуть в неравной борьбе.