Лесные качели

Жить с ней под одной крышей было практически невозможно. Ее тирании не было предела, она придиралась к каждому шагу, жесту, к каждому слову, она учила всех, повсюду и щедро раздавала подзатыльники. Угодить ей было немыслимо, и отец быстренько сбежал от нее в горы, где и проводил большую часть своей жизни.

Все, что касается матери, ее натуры, сложной героической судьбы, поведала и объяснила Зуеву совсем недавно одна старинная подруга матери, тоже бывшая фронтовичка, очень умная женщина. Но вот насчет отца ему никто ничего не разъяснил, и отец так и остался для Зуева загадкой.

Это был тихий, застенчивый человек. В горах он работал проводником — водил туристов, геологов, охотников. Сам он до войны был отличным охотником, но война, по его словам, отбила у него охоту стрелять в живое. Его охотничье ружье всегда висело на стенке, на красивом ковре, и мать запрещала прикасаться к нему.

Отец исчезал и появлялся в доме всегда неожиданно, ни с кем не здороваясь и не прощаясь. Войдешь в комнату, а он сидит на своем стуле, сложив на коленях свои большие, темные руки, как в гостях или в приемной у начальства. Сидит и ждет, рассеянный и сосредоточенный одновременно. Мать обращается к нему с вопросом или скорей с восклицанием: «Скажите на милость, пожаловать изволили!» Отец вздрагивает, точно проснувшись, и вопросительно глядит на мать. Но мать молчит. Борясь с раздражением, она сверлит отца вредным, настырным взглядом. Отец не отводит глаз, и некоторое время они в упор разглядывают друг друга. Первой не выдерживает мать. Схватив какой-нибудь предмет, точно желая запустить им в отца, она выскакивает вместе с предметом прочь, от греха подальше. Отец сокрушенно вздыхает ей вдогонку, хмурится, шевелит бровями, точно пытаясь что-то понять, опять вздыхает и, поймав пытливый взгляд сына, с пафосом изрекает одну из своих обычных, никому непонятных сентенций, вроде: «Все русские — грибники!» или «Мой русский сын должен быть смелым!».

«Женщина-полководец — Жанна д’Арк», — изрек он однажды вслед матери.

Что он имел в виду?

Говорил он всегда без тени улыбки. Он вообще никогда не смеялся, но выдавал порой такие абсурдные и неожиданные вещи, что все, в том числе и мать, всегда подозревали его в скрытой иронии. Никто не знал меру ее относительности или серьезности. Отец ни разу не выдал себя, ни разу не обозначил точно своего отношения к предмету. Может быть, он был великим юмористом, а может быть, просто до абсурда наивным человеком.

Был в нем один общепризнанный недостаток, даже порок — он слыл азартным игроком и проигрывал подчас крупные суммы. Но где, с кем и в какую игру он играл, тоже было покрыто мраком неизвестности. Однажды, сломав в горах ногу и вынужденный поэтому целых три месяца просидеть дома, он ухитрился проиграть целое состояние. Несмотря на отчаянные протесты матери, он забрал с книжки все свои сбережения и выплатил долг. По этой причине, как утверждала мать, их большой двухэтажный дом так и остался навсегда недостроенным. Большая веранда на втором этаже так и стояла обтянутая старым рваным толем, красивая каменная лестница не имела перил, крыша протекала, а на чердаке жила целая колония летучих мышей. «Дом с привидением» — называли его местные жители. Но дачники и курортники любили здесь жить. Мать не обращала на них никакого внимания, будто бы их не было совсем. Однако белье всегда было отменной чистоты.

Казалось, больше всего в жизни мать любила стирать, она стирала всегда, стирала без стиральной машины, по методу, которым особенно гордилась и который ей якобы подарил один профессор, ее бывший поклонник. Но белье ее и правда всегда отличалось неслыханной белизной. Местные жители заискивали перед матерью, чтобы она взяла у них стирку, и, надо сказать, платили ей за это с большой щедростью. Народ был богатый.

Многие хозяйки хитростью и подкупом старались выпытать у Зуева этот таинственный рецепт. Но он поклялся матери не выдавать его и сдержал слово. Рецепт был довольно прост: замоченное с вечера белье на другой день тщательно натиралось мылом, а затем опускалось в раствор марганцовки. Зуев не раз помогал матери в темпом, сыром и прохладном подвале большого дома, где мать сражалась с бельем с яростью и вдохновением истинного полководца. В этой слабой женщине таилась бездна лишней энергии, и казалось, если бы не стирка, она могла бы сокрушить мир.

Семья не бедствовала, и не было никакой необходимости изводить себя этой черной работой. Но мать любила себя изводить. Как видно, она нуждалась в повышенных физических нагрузках для усмирения своей бушующей психики и дурного характера. Кроме того, эта стирка оказалась отличным способом и средством самоутверждения ее над «местными аборигенами», как она любила называть народ, среди которого ей приходилось жить.