Лесные качели

Какая-то особенная, густая и вязкая тишина заполняла беседку.

«Тишина — это осень…» — подумал Зуев и почему-то вдруг вспомнил, как подошел однажды в горах к необъезженному жеребцу. Он и сам не понял, как это его угораздило оказаться вдруг подле него, но отступать было поздно. Он, слабый, хрупкий и ничтожный, стоял перед этой необузданной стихией. Жеребец весь дрожал мелкой дрожью от злобы, гнева и отвращения к человеку. Чистое, гордое, трепетное лицо его было почти безумно. Один неточный жест, и его, Зуева, не станет. Жеребец сотрет его с лица земли и пойдет крушить все вокруг, пока не сломает себе шею.

Бояться тут было поздно, заискивать перед ним, просить пощады или снисхождения было все равно что обращаться с подобной мольбой к скале, на которую забрался и не можешь спуститься вниз. Единственный выход был в том, чтобы жеребец понял и принял это как факт, просто и спокойно, не насилуя себя и не унижаясь…

И конь сдержался, он отвернул от Зуева свое бешеное лицо и задумчиво посмотрел вдаль… Зуев повернулся и пошел прочь. И отец, и другие мужчины, которые сидели и курили возле балагана и делали вид, что мирно беседуют между собой, — все они с молчаливым одобрением посмотрели ему вслед.

«Я буду объезжать диких лошадей», — решил для себя Зуев…

И вдруг одно дерзкое соображение завладело его сознанием. Сейчас, когда Светланка откроет глаза, он встретится с ней взглядом, поймает его и не отпустит до тех пор, пока она не поймет, что он тоже взрослый человек, что с ним пора считаться, пока она не поймет… Что она должна понять, Зуев не договаривал даже для себя. Сердце бухало где-то в горле. Ему было страшно, но он и не думал отступать. «Сейчас или никогда, — уговаривал он себя. — Сейчас это произойдет, сейчас…»

И точно повинуясь его мысленному приказу, Светланка нехотя открыла глаза, и Зуев тут же поймал ее сонный, заторможенный, беспомощный взгляд и завладел им. Только в первое мгновение было страшно, но тут же он забыл обо всем на свете, его не стало, он весь ушел в этот взгляд, растворился в нем целиком и полностью. Были только ее глаза, странные, неподвижно-серьезные, зачарованные, они тихо глядели на Зуева. Он купался в этом взгляде, погружался в него целиком, он почти тонул, но тонул в блаженстве. Он задыхался, воздуху не хватало, и густая, вязкая тишина смыкалась над ним. Темнело в глазах, но он не сдавался и не отпускал этого драгоценного взгляда. Теперь ему уже было страшно его отпустить, он держался только на нем, на этом взгляде, и не хотел лететь в пропасть.

В реальности этого взгляда сгорела для него вся его предыдущая жизнь, он забыл себя и свои счеты с миром, забыл, кто он, зачем и почему. Ему казалось, он заглянул за предельную черту. Эти глаза смотрели на Зуева из неподвижной вечности, и время оцепенело, остановилось, и миг длился бесконечно.

Ему казалось, он висит над пропастью, цепляясь за край обрыва, висит затаив дыхание, мечтая только об одном, чтобы продлился этот сладкий ужас.

Только бы не сорваться, только бы продержаться еще мгновение, а там будь что будет, уговаривал он себя.

Она шевельнулась, но глаз не отвела, даже не моргнула.

— Это ты, Зуев? — пробормотала она, как во сне, одним дыханием, будто прошелестел ветерок. — Чего тебе?

Зуев не отвечал. И опять застывшая, густая, дрожащая тишина сомкнулась над ними. Ее беспомощный сонный взгляд принадлежал ему, Зуеву, он поймал его и не хотел отпускать.

Вот она тихо приподнялась, села, вяло провела рукой по одеялу. Казалось, она не в силах проснуться, не в силах отвести глаз. Беспомощно приоткрылся рот, шевельнулись губы, точно хотели что-то сказать и не могли… Потом будто судорога прошла по лицу, будто она пыталась улыбнуться, но только беспомощно дрогнули губы, и тишина поглотила звук.

Зуев затаив дыхание ловил, копил эти драгоценные движения любимого лица, и какое-то дерзкое, яростное счастье клокотало в нем. Он уже не тонул и не висел над пропастью. При помощи этого взгляда он выбрался на поверхность и крепко зацепился за край пропасти. Бешеная, яростная энергия бурлила в нем, рвалась наружу.

Она в его власти, она не смеет отвести глаз, он победил ее, поймал, обезоружил!

Еще мгновение — и он сам отпустит ее на свободу.

— Терпи, любимая, — сказал он и сам вздрогнул от звука своего голоса. Этот голос ему не принадлежал, он не хотел говорить, слова сами вырвались из него. Он хотел бы поймать их обратно, но они уже сделали свое дело, разорвали тишину, что ограждала их от всего мира. И Светланка вздрогнула, часто, будто от боли заморгала глазами.

— Что это?! — жалобно вскрикнула она и закрыла лицо руками.

Зуев смотрел на нее сверху вниз и улыбался от счастья.

«Все кончено», — думал он.

Он слышал звуки лагеря, голоса, смех. Кто-то стоял у него за спиной. Он знал, кто это стоит, но чувствовал себя в полной безопасности. В его счастливый сон уже никто ворваться не мог, никто не мог разрушить его блаженство. Никто. Он поймал это мгновение, оно ему принадлежало и останется с ним навсегда.