Лесные качели

Так ловят бабочку сачком и наслаждаются ее живым трепетом. И пусть мгновение прошло и бабочка уже мертва, но теперь уже ее никто отнять у него не может, она навсегда останется с ним, в сачке его памяти. Навсегда.

Он все еще улыбался блаженной улыбкой победителя, и Светланка все еще была у него перед глазами, но злая его судьба распорядилась иначе. Почему-то она не хотела делать Зуеву свои драгоценные подарки. Может быть, неумолимая эта судьба страховала его от еще более дерзких заносов и необдуманных поступков, а может быть, ей просто вздумалось так жестоко пошутить… но следующее мгновение разрушило все завоевания Зуева, все обратило в прах, а сам он летел в пропасть, чтобы шмякнуться о землю, как подстреленная птица. Та самая, которая не умеет зализывать свои раны.

Бунтарь-одиночка, он всю жизнь был осужден сражаться с коварной своей судьбой. Он уже знал это, и совсем не обязательно лишний раз было ему об этом напоминать. Но судьбе виднее, судьбе — виднее…

Зуев еще улыбался своему счастью, но уже кто-то аккуратно сдернул с него покрывало тишины и подключил звук. Поскрипывала сосна, вдалеке лаяла собака и стучал молоток, за спиной покашливал Егоров. Светланка все еще была у Зуева перед глазами, и он радовался, что это зрелище недоступно для Егорова.

От щедрот душевных Зуев даже пожалел этого старого человека, которому уже не достанется такого взгляда. А если и достанется, он все равно не может быть так безумно счастлив, потому что конечно уже не может так сильно любить.

Но тут в репродукторе у него над головой что-то забулькало, захрипело, и, точно горячий порывистый вихрь, пронесся по всему лагерю дерзкий Светланкин хохот.

— Светлана Валерьяновна, — оглушительно, на весь лагерь загремел в репродукторе голос Натана, — Светлана Валерьяновна, дорогуша, куда вы дели мои тапочки? А ну, скидывай! Скидывай, говорят! — визг, шум возни, и волнами, волнами, жаркий и дерзкий ее смех…

Сколько раз он будил Зуева посреди ночи, сколько раз преследовал в часы одиноких прогулок к морю, сколько раз ему мерещилось ее запрокинутое, будто подставленное солнцу лицо и хохот… хохот.

«Светлана Валерьяновна…» Все в лагере звали ее просто Светой, Светланкой и обращались к ней на «ты». «Светлана Валерьяновна, дорогуша…»

Магнитофон находился в комнате Натана.

Нет, Зуев не понял, что случилось, не хотел понимать, он не мог этого себе позволить. Сознание захлопнулось я помутилось. Вокруг все покачнулось и потемнело… Нет, он ничего не понял. Боль была такой сильной, будто ему дали ногой в живот…

Она все еще была у Зуева перед глазами, только бессильно упали на одеяло ее руки и обнажилось безучастное, вдруг окаменевшее лицо.

— Кош-мар, — раздельно произнесла она.

Он ничего не понял, только силы вдруг кончились. Он тяжело сполз по стене и сел на землю, спрятав лицо в колени.

Над ним стоял Егоров. Он тоже отказывался что-либо понимать, он угрюмо и тупо разглядывал репродуктор у себя над головой, в недоумении слушал нежные, грустные звуки старинного вальса «На сопках Маньчжурии». В окне беседки мелькнуло Светланкино испуганное лицо, но, увидав Егорова, тут же скрылось, провалилось, нырнуло за подоконник. Малышня загалдела, завозилась там, как в птичнике.

Егоров сел на землю рядом с Зуевым и так же тяжело опустил свою голову в колени.

Они сидели и слушали старинный печальный вальс или собственную боль и не могли видеть, как из беседки, точно разъяренная фурия, вылетела Светланка. Сломя голову она пересекла территорию лагеря и бурей ворвалась в радиоузел. Музыка тут же оборвалась, а из открытого окна понеслись крики, проклятия, звон разбитой посуды… или аппаратуры.

— Это еще не трагедия, — тихо произнес Егоров, — еще не трагедия, — медленно повторил он и положил свою тяжелую руку на плечо Зуева.

Тот вздрогнул словно от удара, дико огляделся вокруг, потом задрожал весь, словно под током, закусил побелевшие губы, и точно тугая пружина вдруг подкинула его высоко в воздух… Еще мгновение, и его не стало.

Егоров встал и пошел следом. Он шел тяжело и размеренно, как большая заводная игрушка, которая умеет ходить только прямо. Он шел, и боль стихала, он постепенно успокаивался и уже посмеивался про себя над своей незадачливой любовью. Боль была сильной, но мгновенной. Хрупкая постройка его любви рухнула с удивительной легкостью. Казалось, ему было тяжелее поддерживать ее, непостижимую и воздушную. А мужества и здравого смысла ему было не занимать. Другое дело — Зуев. Где он теперь?

Он нашел его на берегу залива. Зуев лежал на песке ничком. Лежал на том самом месте, где однажды в начале смены лежал Егоров. И так же, как он, Егоров, когда-то, не услышал шагов. Может быть, он спал, или слушал невнятное бормотание волны, или был далеко в своих мечтах.