Лесные качели

Егоров долго стоял над ним. Он думал о Глазкове, который ушел из его жизни так же неожиданно, как вошел в нее. Думал, о странной природе любви, о необратимости жизненных процессов и о смерти, которая давно стоит у него за спиной, стоит и ждет, чтобы он оглянулся. Но он не оглянется и не оступится, он еще нужен тут на земле. Нужен хотя бы вот этому непутевому мальчишке, которому надо помочь подняться. Он вспомнил слова Таисии Семеновны и принял решение.

— Зуев, — тихо позвал он.

Мальчишка вскочил на ноги и рванулся прочь, но Егоров успел поймать его руку. Рука задергалась, затрепыхалась, бледное лицо Зуева исказилось яростью, он замахнулся на Егорова свободной рукой, но тот перехватил и эту руку. Тогда Зуев стал брыкаться ногами, но потерял равновесие, тяжело рухнул в песок, судорожно сжался и затих, словно в ожидании удара. Егоров присел рядом. На песке валялись разбросанные сигареты. Недавно Егоров бросил курить, но теперь поднял одну сигарету и сунул в рот.

— А спички у тебя найдутся? — спросил он.

Зуев подозрительно покосился, снизу вверх заглянул ему в лицо, пошарил в кармане, вытащил спички и бросил на песок. Егоров поднял коробок и прикурил.

— Я тоже хочу, — хрипло произнес Зуев.

— Кури, — разрешил Егоров.

Некоторое время курили молча.

Зуев заговорил. Вначале Егоров мало что понимал в этой сбивчивой и невнятной речи. Зуев бубнил что-то о маленьком сером котенке, которого он выбросил из окна в первом классе. Но постепенно речь его наладилась, голос окреп, и Егорову приходилось только удивляться, настолько своеобразен, красочен и точен был его рассказ.

Свое раннее детство Зуев почти не запомнил. Казалось, он проспал его целиком. Мать тряслась над ним и никуда не выпускала. Он сидел на пороге бутылочного замка и пускал солнечные зайчики или мыльные пузыри на пороге прачечной. Даже на рынок или к морю мать не брала его ни разу. Сама она никогда не купалась. А чтобы отпустить его с отцом или, не дай бог, с кем-то посторонним, не могло быть и речи. Этот чужой мир был ей глубоко враждебен, и повсюду ей мерещились тайные происки врагов. Упадет ли сук с яблони, заползет ли в сад уж или скатится с горы камень — все это она приписывала чужому злому умыслу. Парализованный ее железной волей, Зуев просто шага не смел ступить без ее разрешения, она не спускала с него глаз. Но вот, вдруг, ни с того ни с сего, взяла и отдала его в школу в неполных семь лет. Он еще и говорить как следует не умел, и вдруг очутился в этом галдящем и клокочущем школьном дворе. Ему показалось, что он попал в ад. А когда мать бросила его там одного, он чуть не умер от ужаса и отчаянья. Тут прозвенел звонок, и вся эта буйная масса бросилась к дверям школы. Его подхватило и понесло. В дверях образовалась пробка, и его порядком помяли. В раздевалке у него пошла носом кровь, он потерял сознание, и его чуть не затоптали. Очнулся он в лазарете, но он не знал, что это такое, и подумал, что умирает, и обрадовался этому. Он знал, что мать будет плакать по нем, и с удовольствием думал, что это будет ей хорошим наказанием за шутку, которую она с ним сыграла. Но, к своему ужасу, он не умер, а через час был водворен в класс и посажен там на первую парту, где и просидел несколько месяцев, не подавая ни малейших признаков жизни и тщетно борясь с рыданиями, что сами собой клокотали у него в горле, не слыша, не видя и не воспринимая ничего из происходящего вокруг.

Затюканный заморыш, он впал в тихий идиотизм и слабоумие. Сопли вперемешку со слезами сами собой струились по его лицу, он не вытирал их. Он не мог усвоить даже имени своей учительницы, даже не знал, как она выглядит. Он просиживал положенные часы как под пыткой, весь сжавшись, затаив дыхание в ожидании переменки, когда его вместе со всеми вытолкают прочь из класса и вся эта масса забурлит и заклокочет, начнет галдеть, скакать и толкаться. Он был уверен, что однажды его обязательно задавят насмерть, и поэтому сразу же бежал в дальний угол и стоял там, уткнувшись лбом в стену, закрыв глаза и зажав уши ладонями. И все, кому не лень, издевались над ним, кто бросит что-нибудь за шиворот, кто даст по попе, кто щелкнет по затылку.

Учительница, заметив его мучения, стала брать его на переменках с собой в учительскую. Там было потише, но он все равно выбирал себе угол и стоял там, закрыв глаза и зажав ладонями уши. Учителя, не сомневаясь в его полном слабоумии, обсуждали при нем странности его мамаши и совещались, как бы перебросить его в школу для недоразвитых. Он не роптал — это было бесполезно. Он смирился и привык считать себя неполноценным идиотиком.

Но тут в его жизнь вошла ОНА — его первая роковая любовь.

Звали ее Нора. Полное имя ее было — Нормандия. В те годы на побережье детям часто давали странные имена. У них в школе были девочки Венера, Кармен, Ева, Долорес, Габриэла; были мальчики Спартак, Меркурий, Авто, Теодор и даже Славомир. Спартаков было целых семь штук.