Лета 7071

Больше в думе он не появлялся. Никто о нем не знал ничего: кто он и откуда, чем занимается в Москве, где бывает, с кем встречается, не знали его дела, в которое не должны были вступаться, и ломали головы, стараясь его разгадать. С его появлением даже те бояре и окольничие, которые держали сторону царя, попритихли, поджали хвосты – и по их душам прометнулся острый озноб жути, исходившей от этого человека.

Мстиславский нарядил за ним тайную слежку, но, кроме того, что по ночам он спит в застенке, под дверью темницы, в которой держали привезенных им спальников, да того, что днями толчется в Китай-городе на торгу, сиживает в кабаках да присматривает за подворьем Данилы Адашева, ничего большего тайные доводцы не довели о нем Мстиславскому. Мстиславскому, однако, и этого было достаточно, чтоб догадаться, какое поручение царь дал этому человеку. Он чуть-чуть поуспокоился: царь как будто не замышлял пока ничего коварного и дело Малюты было самым обыкновенным. Но Малюта, сам Малюта, не шел у Мстиславского из памяти, и каждое воспоминание о нем по-прежнему заставляло его сжиматься от жгучего озноба. Вот и сейчас холодный сгусток вполз к нему в грудь и присосался, как пиявка, к самому сердцу. И чувствовал Мстиславский, что это был не страх, это было что-то другое, неведомое ему, еще не испытанное и неодолимое, чего душа его никогда не сможет перебороть.

Мстиславский вздыбил коня, безжалостно секанул его плеткой – быстрей, как можно быстрей хотелось ему убраться от взгляда Малюты. Конь стремглав понес его через площадь…

Это было бегство, бегство от одного лишь взгляда Малюты, и Мстиславский со стыдом сознавал это, но поделать с собой ничего не мог. Осадив коня перед боярами, он с облегчением оглянулся назад.

Стоявший неподалеку боярин Кашин удивленно сказал ему:

– Что ты так, боярин, – как от погони?

– Конь горячится, – как можно спокойней ответил Мстиславский и, поколебавшись мгновение, вплотную подъехал к Кашину. – Весна-то, весна какая спорая! – сказал он, будто в простомыслии, но, помолчав, погладив коня по холке и еще раз кинув быстрый взгляд на противоположную сторону площади, откуда только что примчался с такой поспешностью, уже совсем иначе, с потаенным смыслом, вызывая Кашина на разговор, прибавил: – Что-то она принесет нам?..

– А чего ты ждешь, боярин? – тоже не без тайного смысла спросил Кашин.

– Доброго не жду, худого не страшусь. – Мстиславский поозирался по сторонам – к ним никто не прислушивался, и он продолжил, из пущей осторожности приглушив голос: – Нынче в кустах не отсидишься… Нынче и зайцу волчьи зубы потребны.

– Да где их взять?! – усмехнулся Кашин.

Мстиславский посмотрел Кашину в глаза – прямо, испытующе, и медленно, с нажимом на каждое слово, проговорил:

– Нынче, боярин, либо петля надвое, либо шея с плеч.

– О чем ты, боярин? – вновь усмехнулся Кашин, но усмешка его вышла лукавой, надменной.

– Об том, что мы уже дозволили накинуть на свою шею петлю, а измешкаемся, оплошаем, не пойдем засобь[174], так и затянется петля.

– Не разумею тебя, Иван Федорович, больно мудрено речешь ты…

– Разумеешь, боярин, – сказал спокойно Мстиславский. – К чему лукавить?.. Забота у нас нынче едина… И намерения едины.

– Я твоих намерений не ведаю, Иван Федорович.

– Зато я твои ведаю… Не обессудь!.. – поспешил оправдаться и успокоить Кашина Мстиславский. – Не со злым умыслом доведывался про них.

– Не про меня твои изощрения, Иван Федорович, – сказал еще жестче Кашин, перебив Мстиславского. – Заехал ты околицей, да не в те ворота.

– Погодь, боярин, – сказал торопливо Мстиславский, видя, что Кашин намеряется отъехать от него. – Погодь!.. Разъехаться на стороны николиже не поздно. Подумай, как бы мы не опоздали съехаться! Останемся поодиночно, поодиночно и сгибнем.

– Я уж тебе изрек, боярин, – насупился Кашин, но повод отпустил. – Я твоих намерений не ведаю… И ведать не хочу. Мне дивны твои речи.

– Ты разумеешь меня, боярин, разумеешь!.. – Мстиславский совсем приглушил голос; властный взгляд его был в упор направлен на Кашина. – И я разумею тебя. Осторожность и скрытность твои мне ведомы… И гораздо сие! Да уж коли тебе я, Мстиславский, реку такие речи, стало быть, не впустую реку… И не уловки ради… И не зла ради… Дела нашего общего ради!

– Наше общее дело – служба государю и отечеству, – опять приняв невозмутимый вид, сказал с легкой издевкой Кашин. – Иных общих дел у нас с тобой нет, Иван Федорович!

– Заради ли службы государю ты сносишься с его недругами? – тоже спокойно и невозмутимо и тоже с издевкой, но издевкой зловещей, бросил Мстиславский.

– Гораздо, гораздо, князь Иван, – вздохнул Кашин, вздохнул как будто даже с облегчением и, повернувшись к Мстиславскому, с горделивой улыбкой бросил ему в лицо: – Тебе есть чем встречать царя!

– Что я за то обрету?! – вразумляюще проговорил Мстиславский. – Место при нем? Чин? Власть? Все сие у меня в избытке! Я могу лише терять, боярин, а обретать мне уж нечего. И посему – промышлять доносами не стать мне.