Лета 7071

– Все по чину, Григорья Лукьяныч, – лепетнул подьячий. Он уже знал нового царского любимца и особина, видел его на пытках в Разбойном приказе, когда там пытали Фуникова и Шишкина, еще больше слышал о нем…

– Коль по чину, чего же душа мрет?

– …

– Душа такая! – сверкнув бельмом, ответил за подьячего Малюта и быстро поднялся по ступеням на Лобное место.

Подьячий судорожной припрыжкой вскочил вслед за ним.

– Экие колупаи[248]… Царя вконец истомили. Кончайте разбойника!

Палачи подхватили пошехонца, подвели к выпрометной скамье. Матренин не видел ее, но почувствовал, понял, что стоит около нее и что остался ему последний шаг – на эту скамью.

Он освобожденно вздохнул полной грудью, поднял лицо вверх, словно показывал небу свою обезображенность, и медленно, в какой-то блаженно-жутковатой отрешенности осенил себя крестом. Потом нащупал ногой выпрометную скамью и, подсаженный палачами, осторожно поднялся на нее. Один из палачей проворно накинул на него петлю, затянул ее…

Матренин вдруг вскинул неистово руки и, сдавленный веревкой, глуховато, с хрипотцой выкрикнул – как вырвал из себя душу, чтобы она не погибла через мгновение вместе с телом:

– Народ мой!.. Вожди твои вводят тебя в заблуждение и путь стезей твоих испортили! Так вещает пророк Исайя! Внимайте ему!.. Внимайте пророку Исайе!

Палачи на минуту растерялись: должно быть, их смутил помянутый Матрениным пророк Исайя. Они опешенно поглядывали то на Малюту, то на Матренина, то на толпу, сурово и молчаливо внимавшую матренинскому завещанию.

Как непохожа была сейчас эта толпа на ту, которая неделю назад, на этом же самом месте, не дав даже взойти на Лобное место, сама, без палачей, растерзала государевых изменников – Фуникова и Шишкина, и пришлось палачам рубить головы уже трупам.

Тогда она была яростной, негодующей, жаждущей возмездия и какой-то могучей и страшной, как карающая рука самой Руси. Теперь – как стоящая на пытке, с закушенной в мучительной изнеможенности губой.

– Внимайте пророку Исайе!

Малюта свирепо кинулся к виселице, свирепо оттолкнул палачей, свирепо выбил из-под ног Матренина выпрометную скамью и так же свирепо, с невымещенностью, густо плюнул себе под ноги.

Тело Матренина дернулось – раз, другой – и, уже мертвое, вдруг повернулось на раскрутившейся веревке лицом к Малюте, как будто смерть решила показать ему свой страшный лик. Малюта повернул тело спиной к себе, но веревка вновь развернула его… Страшное лицо Матренина вновь нависло над Малютой – и что-то ужаснуло его в нем. Он отступил – на шаг, потом еще, но тут же совладал с собой. Сходя с Лобного места, сам оглянулся на тело Матренина, помедлил, словно испытывал себя, потом бросил быстрый взгляд в сторону Фроловской стрельницы – на мосту перед ней уже не было царя.

Внизу, у помоста, в гурьбе тех, кого нынче пригнали на торговую казнь, Малюта вдруг узнал Саву-плотника. Малюта вставил ногу в стремя, намеряясь впрыгнуть в седло (седло на его чудном аргамаке тоже было чудным: турецкой работы, из красной тисненной золотом кожи в серебряной очеканке, обложенное парчой и бархатом, – тоже подарок царя!), когда вдруг почуял на себе чей-то взгляд и, обернувшись, увидел высунувшегося из-за спины охранника-стрельца Саву.

– Э, да ты никак Сава?! – спросил Малюта, приближаясь. Отодвинув рукоятью плетки стрельца, Малюта в удивлении стал перед Савой. Его свирепое лицо даже смягчилось от удивления.

– Да я-т Сава… А ты, вона, гляжу – глазам не верю! Из одного корца медовуху тянули… А лупцевню-то каку с бронниками угораздали! Славную лупцевню! – Сава вдруг смолк, глянул на Лобное место, грустно вздохнул. – А ты, стал быть, не наших кровей?! Стал быть, ты все то понарошку иль по умыслу которому?

– Служилый я… А про то – не твоему уму рассуждение.

– Разумею… – Сава снова невольно взглянул на болтающегося в петле Матренина и опять вздохнул. Лицо его скорбно искривилось, но в глазах, в самых веницах, как юла, вертелась шалая искра. – А славная была лупцевня! Из-за тебя завелось-то… Што ты – словить кого хотел иль так, с хмелю?

– Кого хотел, того словил. Сказал уж: не про твой ум рассуждение. А дружбу твою и пособь не запамятовал. Говори, чем винил? У царя отпрошу, коли сам суда не отведу.

– У царя не отпросишь… Царю винил.

– Тогда поделом.

– Поделом, – согласился Сава, – да забьют, до смерти забьют. – В его глазах прометнулся ужас. – Сто плетей присужено. От Махони не сдюжу… До конца живота дойду.

– Верно, – ухмыльнулся Малюта и посмотрел на помост, где Махоня с печальной торжественностью, как поп на панихиде, готовился к своему делу. – От него и половины не сдюжишь. Он плетью бьет, как саблей рубит.

– А я ж первый на Москве плотник. Да и… – Сава робко заглянул под насупленную гущобу Малютиных бровей. – Бабу мне Бог послал. Гляди, женкой стала б, – стыдливо, как будто в чем-то позорном, сознался он. – Как ей ноне конец живота моего узреть?!

– Бабу иной приглядит. Баба – кошка… А вот коль плотник ты вправду гораздый, то жаль. Чем же ты навинил?