Лета 7071

Ужаснулась Москва, притихла, затаилась… Вспомнилось, как в последний год княжения великого князя Василия точно так же хватали на торгу людей за порчу денег – и виноватых, и безвинных, всех, у кого находили хоть одну резаную деньгу, – и руки секли, и олово лили в рот… Целый месяц не прекращались казни: везли тогда на расправу в Москву и смолян, и костромичей, и ярославцев, и вологжан, но самую горькую чашу испили московиты. Вот и сейчас ужаснулись они, подумав, что все это может повториться. Стали впотай поговаривать, что это псковичи-сведенцы, переселенные великим князем Василием в Москву после присоединения Пскова, поклепали перед царем московитов, мстя им за притеснения, которые терпели от них. Шептались, что будто подали они царю грамотку с докладом на все лихие и тайные дела московитов, которые те, дескать, творят мимо царских указов: и со светом, мол, ночью сидят, и в кости играют, и бражку да пиво что ни неделя варят, и корчмы и блядни скровные[246] держат, куда мимо церкви не по одному дню хаживают, и с людьми, мол, разбойными знаются да и с татями, и разбой их и татьбу покрывают, а еще, мол, и бесовством всяким прельщаются, рядятся и на позоры[247] ходят, и за все это будто намерился царь сыскать с московитов, учинив самый строгий обыск, и отсеченные руки – это только начало, а как сыщет он все неправды и неисправления, примется и головы сечь.

Растерялись московиты, приуныли, сошла с них дерзкая хорохорливость – как водой смыло… Ждали добра, стали ждать худа. Самые ретивые нахаживали, однако, к псковичам на Сретенку, допытывались со злобой, пошто измыслили честной люд московский ябедами испроторить, грозились расправой, которую нередко учиняли псковичам. Псковичи клялись, что ни ябед, ни крамол никаких на московитов не выдумывали, доносов не составляли и даже в мыслях не держивали такого, потому что и сами не свят угодники, да и жить им в Москве не по году, а до скончания живота, и не хотят они иметь с московитами раздорного сожития.

Московиты не верили им, продолжали грозиться, но исполнять свои угрозы, однако, не подумывали: боялись навлечь на себя еще большую царскую немилость. Псковичи (тоже дошлый и задиристый народец!), почуяв, что нынче им нечего бояться московитов, что те сами полны страха, хоть и гоношатся перед ними и грозятся, оставили свои клятвы и божбы да и пустились в посмешки:

– Ну и дурьи ж на вас головы! Сами на себя наплели, понаветили, да и ходите с полными портами!

– Всю Москву свою обвоняли!

Теперь на торгу, в кабаках псковичи не отмалчивались, как ранее, не скрывали своего псковского выговора, не таились – сами задирали московитов:

– Слыхивали мы, пустились уж многие ваши вины с себя складывать. Шкуру свою спасают – доносы в приказ несут!

– Будет вам то ж, что и нам! Сведет вас государь – на Казань али к немцам! Изведаете тадысь, каково оно, житье-то, в чужом краю, – подтравляли они московитов при случае. – Каждый ваш след попрекнут, как нынче вы нам попрекаете.

– Да и спесь вашу московитскую пооблупят, как с яйца скорлупу!

– Эх вы, капустники-мякинники, – с прежней заносчивостью, которую даже и страх не мог поунять, отвечали московиты. – И мозги у вас мякинные! Ничего-то вы не разумеете! Уж сколь раз мы бывали под государевой опалой, а сводить нас николиже не сводили, занеже как может Москва быть без московитов?! Не стало у вас во Пскове веча, и Пскова не стало.

– Истинно, Москва без московитов – уже не Москва!

– А Русь без Москвы – уже не Русь!

– Ишь-ка, не Русь! Москвы и в помине не было, коли Русь уж крепка стояла. И Псков наш стоял!

– Не зря речется: у Руси сердце в Волхове, а душа на Великой!

– Помянула баба свой девишник! Нынеча от того былья былого псковского – лишь вода во Пскове, да и то мутная.

– Зануздала вас Москва с вашим Волховом, приучила в своей упряжке ходить да и взбрыкивать не дает.

– Ярый конь не взбрыкивает, он удила рвет!

– И удил вам не порвать! Закатилась слава псковская! Откричали вы на своих вечах, отсамоволили… Нынеча надо всем – Москва! Она и сердце, и голова Руси!

– Ничего, ничего, – заумно посмеивались псковичи. – Пскова бурна, и течет она в Великую!

3

Веселый зыкастый подьячий, похожий больше на попа в своем длинном, затасканном тегиляе, стоя на высоком дощатом помосте, устроенном рядом с Лобным местом, неторопливо, с острыми присказками (от себя!), читал мертвую грамоту на Ивашку Матренина, для которого уже ладили петлю на виселице, выгнувшейся над Лобным местом громадным, страшным щупальцем, высунувшимся, казалось, из самой преисподней.