Лета 7071

Васька Грязной пускает лошадей на бег – с разгона берет самую большую крутизну. Затомившиеся от медленного хода лошади яростно рвутся на подъем. Васька орет, присвистывает, вожжи в его руках, как плети, ходят по напрягшимся, враз взмокшим лошадиным спинам.

Выскочив наверх, Васька удоволенно сказал самому себе:

– Добря, паря!

– Погодь! – толкнул его ногой в спину Иван.

Васька остановил лошадей, ловко раскутал Ивана из шуб, помог вылезти из саней.

Подъехал Федька, подождал, пока Иван завяжет тесемки на портах, озабоченно сказал:

– Крута горка!

– Без тебя вижу! – озлился Иван. – Сыщи-ка мне Токмака!

– В хвосте он, поди? – недовольно протянул Федька, показывая свою неохоту. – Татарина пошлю.

– Тебе повелел!

– В сани я пересяду… Околел!

– В чьи сани? – прищурился Иван.

– В твои, – не посмел схитрить Федька. – Околел я, цесарь!

– Кровя в тебе жидкие, Басман. Дрочона[65] ты!.. – Иван хохотнул. – Ладно, с Васькой сменишься. Шли татарина за Токмаком.

Татары остановились неподалеку от Ивана. Кони под ними вередились, разгоряченные подъемом, нетерпеливо всхрапывали…

Бек Булат тронул своего коня навстречу Федьке.

– Первого воеводу к царю! Поживей! – сказал ему Федька.

– Карашо! – кивнул Бек Булат и в два скачка вернулся к своим.

Два татарина по знаку Симеона взгрели нагайками своих коней и стремглав кинулись с косогора вниз – в уброд[66], рядом с дорогой, по которой уже поднимались первые сотни татарской и черкесской конницы.

В низину, вслед за конницей, начала спускаться пехота. Вслед за пехотой тянулись посошные обозы, за посохой – легкий наряд. В этом походе царь придал Токмакову к его шести пушкам еще четыре: опасался он, что под Невелем передовой полк может встретиться с большим войском литовцев.

На белой бескрайней глади черная лента войска казалась громадной трещиной в земле, пронизавшей ее до самой глубины. Трещина ползла, извивалась, черные края разлома стремительно смыкались следом за ней, словно хотели защемить ее, а она все ускользала и ускользала от них, настырно раздвигая землю на своем пути. Вот уже разверзлись и низина, и косогор: в низине трещина вдруг расширилась, раздалась на стороны, а на косогоре сузилась и замерла, словно наткнулась на какое-то препятствие. Войско остановилось.

На косогор медленно вползли сани, запряженные парой бусых жеребцов. Из саней выкарабкался Левкий, подковылял к Ивану, тревожно спросил:

– Неже ворога усреще?[67]

– Тебя годели, святой отец… Чтоб ты помочился!

– Не грех, коли нутро взывает, – одобрительно сказал Левкий, – да я уже…

– Тогда отступи с глаз!

– А что тщишься узреть за мной?

– Отступи, говорю!

– Татары ж-но пуще застят!

– Поп! – Иван дернул бровью – из одного его глаза в другой переметнулся стремительный огонь. Левкий немедля ковыльнул за Иванову спину. Постоял, тараща глаза из-за его плеча на дорогу, тихо, словно самому себе, сказал:

– Взбирался горе и напьщевал[68], что, коль литвин позасел? Да с пищалями?!

– Пошто ж взбирался? – с издевкой бросил через плечо Иван.

– Тя выручать, государь, – легонько вздохнул Левкий.

Плечи Ивана затряслись – мелко-мелко, как от озноба, и что-то забухало в нем внутри. Он задрал голову и захрипел, душимый хохотом.

На косогор на взмыленном жеребце выскочил Токмаков. Иван не видел его – он выл и стонал, раздираемый хохотом, ноги его подкашивались, он качался, как пьяный, и казалось, вот-вот опрокинется на спину. Левкий даже руки растопырил, готовясь поддержать его.

Токмаков сполз с коня, приблизился к Ивану, осторожно позвал:

– Государь!..

Иван не слышал его и не видел: глаза его были сощурены и залиты слезами, щеки мокры… Он вздыхал и постанывал – совсем изнеможенный и обессиленный. За его спиной закатывал глаза и тихонько повизгивал Левкий.

– Поп!.. Люблю тебя! Дай поцелую!

Левкий подставил свой гладкий, как береста, лоб, Иван чмокнул его, утер ладонью мокрые щеки, скосился на Токмакова:

– Кто торил здесь дорогу?

– На сих верстах, государь, Шаховский торил. От Невеля до того озерца, где привалом стояли, – его доля. Ладно проторил.

– Ладно? – искривил губы Иван. – Сей косогор в триста сажень – також ладно?

– Косогор – не ладно, государь…

– Ах, Шаховский! – скрипнул зубами Иван. – Ярославский последыш! Намеренно путь направил сюда… Дабы войску тягостей приумножить! Тяжелый наряд и в десять пар не вытянуть. Самого впрягу, пса!

– И за ту деревеньку спаленную взыщи с него, – подтравил его Левкий. – Како таче смерды добро свое палят да из-под носа его бегут невесть камо?!

– Молчи, поп!

– Душа вопиет, государь!

– Свой наряд подымешь припряжкой, – сказал Иван Токмакову, – а придем в Невель, отправишься новый путь торить. В обход косогора.

2

За косогором, версты через две, у перелеска, завиднелось сельцо.

– Гляди, цесарь!.. И тут все покинуто. – Федька указал на мертвое, занесенное снегом село. – Однако не паленое! Буде, есть хоть единая душа? Послать разведать?

Иван не ответил, но Федька и не ждал его ответа.

– Васька! – крикнул он Грязному. – Направь татар! Пусть разведают! Сыщут кого, чтоб сюда тащили!