Лета 7071

Коль боишься толпы — какова тебе вера тогда? Никогда еще трусу не верили на Московии.

Выйдя к черни решительно и спокойно, будто на гульбище к ним пожаловав, Мстиславский одним своим видом успокоил и самых ретивых смутьянов, и самых упрямых Неверов.

— Мое почтение и поклон вам, люди московские, — спокойно, негромко сказал он и низко поклонился.

Толпа безмолвно и недвижно, как мертвая, стояла перед Мстиславским; широкие, словно разодранные глазницы с синими белками неподвижных глаз, застывшие в страхе и удивлении лица, пустые черные рты, зябко сжатые плечи…

— Гляди ты… — опомнился кто-то. — Сам Мстиславый!

— Коль по чести своей я достоин вас слушать, московские люди, говорите, я слушаю.

— Достоин! Достоин! — закричали из толпы.

— Пошто оставили вы дела свои и заботы и сошлись сюда? Может, кто подбивал вас? — допытывался Мстиславский.

— Шли по доброй воле! И звали тебя, дабы ты сказал нам всю подлинную…

Из толпы выступил косматый угрюмый мужик, поклонился Мстиславскому.

— Кожемяк я, боярин. За Яузой дом мой. Дозволь от всего народу вопросить тебя про царя нашего и господаря Иван Васильевича, что в землю литовскую ушел с ратным делом. Чтоб не было в наших душах переполоху и смуты, скажи нам и перед иконой господней перекстись, — справил государь дело ладно иль худо?

За Никольским раскатом черкесы едва сдерживали лошадей. Толпа еще не видела их — все смотрели на Мстиславского и ждали от него слова.

Мстиславский стоял перед мостом через ров — место это было высокое, и с высоты он сразу заметил черкесов. Подумал раздосадованно: «Ох и ретив голова!.. Уже и Темкина всполошил. Загорится сыр-бор, а ворота настежь… Хоть боком катись в Кремль».

Лицо у Мстиславского посуровело, он повернулся к воротам, поднял глаза на надвратную икону и решительно, размашисто, будто бил кого-то невидимого, перекрестился.

— Господи! — не отрывая глаз от иконы, прошептал он, и даже самые задние услышали его шепот. — Молим тя, даруй победу нашему государю!

Мстиславский опустился на колени и услышал, как вместе с ним тяжело и грузно опустилась вся толпа.

— Молим тя, господи! — еще напряженней прошептал он.

— Молим тя, господи! — выдохнула толпа, и пополз гул по стенам и стрельницам, по куполам, по звонницам…

— Молим тя, господи!

«Осподи… Осподи…» — укатилось к Москве-реке.

3

К концу января зима настоялась, как пиво на хмелю: крепко, нестерпно шибало морозом, палило жгистым ветром, будто между небом и землей металось невидимое пламя.

По закуткам, по притынам набились пухнатые сугробы, повжимались в заборы, в стены изб, поподлезли под самые крыши, словно хоронились от стужи.

Куда ни глянь — снег, снег… Много выпало снегу. Долго скупилась зима, долго держала землю черной, неприкрытой, но потом расщедрилась: что ни день — снегопад, что ни ночь — метель. Засыпан снегом Кремль, засыпаны слободы; по полям, по урочищам, по выгонам снегу в полсажени — не слежалого, легкого, как пух. Чуть дунет низовик, и сразу же вспучивается, поднимается кверху густая снеговерть — ни неба, ни земли не видать, только белое, сизое, синее мельтешение…

Из-за Яузы, с Москвы-реки, с Воробьевых гор метутся тучи снега. Заметают площади, улицы, избы, соборы…

Ночью — хоть глаз выколи: стылая, кромешная мгла. От избы до избы через улицу не перейти. Закружит, завертит — в двух шагах от порога запутает. Собьешься с пути — ни огонька, ни звука… Зови не зови, никто не услышит, никто не выйдет на помощь.

До утра все мертво. Спит Москва, засыпанная снегом, исхлестанная ветром, исстуженная, неприветливая…

Если к рассвету не стихнет, не отпуржит, Москва так и не расшевелится за весь день. Даже к полудню не соберется на торгу больше сотни людей. Два-три крамаря снимут запоры со своих лавчонок, да какой-нибудь неудачливый купец раскинет с досады свой товар — авось найдется покупатель. Пробежит иззябший пирожник, грея руки на горячих пирогах, — уступчивый и не такой уже навязчивый; прошмыгнет карга-ворожея, закутанная в тряпье, из-под которого воровато, еле слышно доносится быстрый шепот:

— Гадаю-ворожу — от глаза отвожу!

Прорысит по делу слуга боярский, прокатятся сани, мелькнет подолом рясы какой-нибудь шустрый попик, торопясь в приход на Ильинку или Варварку, или выедет из Кремля Темкин с черкесами, проедется вдоль рва туда-сюда и опять уберется в Кремль.

В полдень стукнет на Фроловской стрельнице пушка — полетят с куполов белые хлопья, посыплется белая пыль, будто кто тряхнет высокие, похожие на снежных баб, соборные маковки. На раскатах у пушек сменятся пушкари. Скинув бараньи тулупы, разбредутся по кабакам: Покровские — к Фетинье, Никольские — в Занеглименье, к бронникам, в их питейную избу, которая прозвана на Москве «Гузном».

В ненастный день после полудня совсем пустеет Москва. Расходятся с торга последние людишки, разъезжаются по гостиным дворам купцы, мытник завязывает свою кожаную сумку, несет ее на Мытный двор — привешивать свинцовую печать.

Тихо. Пустынно. Угрюмо.