Лета 7071

…Всю неделю крутилась на боярском подворье неистовая гульба, и всю неделю молча, жадно и страшно смотрел на нее старый боярин — как волк, матерый, еще повелевающий стаей, но уже бессильный и обреченный.

Он прощался с жизнью, а жизнь бесилась, юродствовала, глумилась сама над собой, словно для того, чтобы он не жалел о ней и не завидовал тем, кто еще был переполнен ею.

В последний день, лишь только отзвонили обеденные колокола и на подворье срядились сжигать масленицу, кто-то выпустил из псарни собак — для потехи, с хмельной одури… Выпустил собак и затворил ворота. Изъярившиеся, просидевшие целую неделю взаперти, собаки с жутким остервенением кинулись на людей. Будь ворота не заперты, собаки вдоволь бы натешили свои клыкастые пасти и выместились бы на людях за свое долгое мучение, но людям некуда было бежать, и они кинулись на собак — еще с большим остервенением, еще злобней и беспощадней. Две ярости столкнулись — звериная и человеческая, и поднялось такое, что даже старый Хворостинин зашевелился…

Андрей приклонился к нему, осторожно спросил:

— Кликнуть псарей?..

Старый Хворостинин напрягся — ему тяжело было говорить, но злорадство, прихлынувшее к нему в душу, так и выперло из него…

— Пусть грызутся… — прошипел он.

— Собак жалко — перекалечат! — еще осторожней сказал Андрей.

— Пусть грызутся! — повторил Хворостинин.

Старый, умирающий волк, он жаждал последней своей добычи — мести за свою обреченность, и получил ее. Собаки и люди, которые сейчас одинаково были ненавистны ему — за то, что должны были пережить его, — сцепились между собой, и кому-то уже не суждено было пережить его. Ему было все равно кому — собаке или человеку, лишь бы только увидеть, узнать, утешить себя, что не одинок в своей обреченности.

Андрей, как будто догадавшись о чувствах отца, смелей заговорил с ним:

— Поглянь, тять, любимый твой Узнай уж совсем ободрал мужика. Да дюжий, дьявол, не может кобель его завалить! Два раза на спину сигал!..

— Завалит! — заговорил и средний сын, Дмитрий. — В загривок вцепится — быть мужику на земле.

Андрей и Дмитрий стали по обе стороны от отца… Сзади, за спиной, остался Петр. Молча, сдерживаемые только напряженным вниманием, смотрели, как изодранный, окровавленный мужик отбивался от огромного муругого пса, с яростным упорством норовившего хватить его за горло.

Мужик отступал к городьбе, чтобы защитить себя хоть со спины, но пес, словно угадав его намерение, бросался на него то спереди, то сзади — мужику никак не удавалось приблизиться к городьбе. Мужик был ловок, силен — с рогатиной пошел бы на медведя, но сейчас ему даже полена не попадалось под руку. Голыми руками отбивался от пса.

— Тять, а то кликнуть псарей?! — встревожился Андрей. — Узнай-то на волка натаскан…

Старый Хворостинин только зашипел в ответ.

Мужик совсем изнемог от свирепых наскоков пса. Пес уже дважды сбивал его с ног, но мужику оба раза каким-то чудом удавалось уберечь свою глотку от ощеренных, дымящихся клыков.

У старого Хворостинина глаза от напряжения наполнились слезами. Он всхрапывал, как сонный, давясь воздухом, — рот его был широко открыт, на бороду скатывались густые слюни и застывали маленькими сосульками.

— А волка уж не возьмет, — сказал с сожалением Дмитрий. — Стар!..

В это время мужик поскользнулся, упал на бок, заломив под себя руку… Пес стремительно метнулся на него — под бурой шерстью скрылась голова мужика, грудь, руки, торчали только ноги, неподвижные, словно отсеченные.

— Доконал, — спокойно сказал Дмитрий, но ноги мужика вдруг взвились вверх — он перевернулся через голову, подмял под себя пса. Рык пса стал глохнуть, прерываться…

— Узнай… — тихонько простонал старый боярин.

Мужик поднялся на ноги, изнеможенно покачнулся и, едва сделав шаг, упал лицом в окровавленный снег рядом с задушенным псом.

5

Лишь проводили масленицу, как снова взялся мороз. К третьему дню поста так настыло, что звон заутренних колоколов уже не расплывался над землей, а улетал стремительно в небо и осыпался оттуда частым щелком, словно по застывшему небу хлестали бичами.

Старый Хворостинин, услышав этот странный звон, сказал своему домашнему дьячку, читавшему ему в спальне по утрам псалтырь:

— По мне звонят… Ин как! Будто в колоду горохом.

— Студено, батюшка, — пропел дьячок.

— Исповедоваться нынче буду.

— Аки угодно, батюшка.

— Кого призовем?..

— Кого повелишь, батюшка. Архангельского протоиерея?..

— Гундос. Левкия от Чудова…

— Левкий, батюшка, с царем на брани.

— Жаль. Левкий исповедует — умирать не терпится.

— От Успения Перфилия…

— Возгря ³⁴.

— От Благовещенья?..

— Благовещенцы Сильвестром провоняны. Елевферия от Новотроицы… Поезжай.

— Десять верст, батюшка… Лють морозная!.. Исстудим попа. Призовем от Николы Драчевского, не то от Вознесенья…

— Поезжай… Возьми сани с верхом… Шубы… покровы… Елевферию хочу душу вверить. К обедне вернись…

— Аки велишь, батюшка, — поклонился дьячок.

— Погодь… Сынов призови…

Дьячок еще раз поклонился, вышел. Хворостинин изнеможенно откинул голову на подушки, прислушался.