Лета 7071

— Татаровя, — склонившись с седла, сказал Челяднину Оболенский. — Тот, в лисьем башлыке, — царь Касаевич, казанин… А на соловых — царевичи… Бек Булат, Кайбула и Ибак. Царя стерегут. Тенью при нем…

— Пошто ж так? — удивился Челяднин.

— А пошто?! Поди пойми — пошто? — еще ниже склонившись, тихо сказал Оболенский. — От нас щитится!

— Со страху?

— От презренья! А более всего… — Оболенский совсем сполз с седла, приткнулся чуть не к самому лицу Челяднина. — …Я ин гадаю, — злохитрствует! Чтоб повинить нас, будто и жил с нами с опаской. Да и воинникам, и черному люду показать: вот, мол, каки у меня бояре — страшусь перед ними за живот свой.

— Ну, князь, — засмеялся Челяднин. — Пустое! Честью дарит татар царь! Они честь любят не меньше нашего.

— Велика ли честь?.. Сворней по каждому следу! В Разрядную же избу один Касаевич вхож. А царевичам — не велено.

— По их же обычаям и не велено. У них при царе даже мурзы и беи в пороге сидят.

Ужли и нам при нашем царе в пороге сидеть? — надменно откинулся в седло Оболенский. — Не то ли тщишься сказать, боярин?

— Тебе бы, княжич, вовсе не думать о таковом, — сказал спокойно Челяднин и дружелюбно посмотрел на Оболенского. — Службы ищи, дела высокого!

— Я службы не гнушаюсь, боярин. На мне бехтерцы ³⁸, а не праздный кафтан! Но ни деды мои, ни отцы у московских государей под порогом не сиживали, и мне не пристало иметь сие за честь.

— Ни у дедов твоих, ни у отцов добрых холопов в услужении не было, — сказал ему Челяднин с грубоватой строгостью, — а у него цари и царевичи, сам речешь, тенью при нем!

— Эк, цари?! — не то удивился, не то растерялся от такой неожиданной и обидной прямоты Челяднина Оболенский. — Татаровя!..

— Татаровя? — насмешливо повторил Челяднин. — Твои деды, да и его, к сей татарове на поклон три века ездили, сапоги у них лобызали… А они у него на своре, как борзые!

— Дивно от тебя такое слышать, боярин, — сказал с укоризной Оболенский. — В нашем роду вельми чтят твой род, а тебя почитают особым почтением — за все лиха твои… Не от бога они!

— Горе мне, коли токмо за лиха почитают меня, — обронил Челяднин.

— Не от бога они! — увещевающе и настойчиво повторил Оболенский.

— Всё от бога, — сказал спокойно Челяднин. Ею спокойствие, видать, сильней всего и обидело Оболенского. Княжич опять насупился и до самой Разрядной избы больше не заговаривал.

2

Разрядная изба стояла в дальнем конце площади, у начала широкой и длинной улицы, за избами которой виднелся высокий остроконечный восьмерик деревянной церкви, где отстаивали обедни, заутрени и вечерни воеводы. В прошлый поход бывал в этой церкви на службах вместе с воеводами и царь — теперь для него служили в Иоанновской церкви. Служил Левкий, к которому с недавних пор почему-то стал благоволеть Иван. Чем-то подкупил его ожесточившуюся душу этот хитрющий и ловкий в любых делах чернец — то ли своей прошлой враждой к Сильвестру, то ли своей преданностью иосифлянам, потому что Иван больше всего любил в людях преданность, а может, плутовством и разгульностью, которыми тоже был известен чудовский архимандрит. Даже духовника своего — протопопа Андрея — не взял Иван с собой в поход. А Левкия, приехавшего в Луки нежданно-негаданно, допустил к себе, и так близко, как когда-то допускал только Сильвестра.

У Разрядной избы двое рынд кинулись встречать Челяднина. Раскутали его из шуб, помогли выбраться из саней.

На крыльце, закинув за упертые в бока руки длинные полы шубы, стоял князь Серебряный. Лицо его сияло, как и алый с золотыми шнурками кафтан, выставленный из-под шубы… Он медленно сошел по ступеням вниз, распахнул руки, громко сказал:

— Здравствуй-ста, мил боярин! Снова бог шлет тебя в мои объятья!

— Жалуй, жалуй, Петр-князь… — сдержанно проговорил Челяднин, но глаза его заискрились. — От добрых встреч я поотвык, а от худых старался быть подале.

— Облобызаемся, милбоярин!

Серебряный обнял Челяднина, троекратно поцеловал и, отступись на шаг, вдруг истово перекрестил его.

— Пошто ин крестишь меня, как нечистого? — подивился Челяднин.

— Чтоб напасти все сошли и отступились от тебя лиха!

— Эвон!.. Я, грешным делом, возмнил — от меня открещиваешься. Племянник твой полдороги роптал на меня, — глянув на Оболенского, шутливо пожаловался Челяднин и рассмеялся.

— Под носом взошло, а в голове и не засеяно, — сказал с пренебрежением Серебряный.

Оболенский побледнел, остановившиеся глаза заволоклись слезами. Челяднину стало жаль молодого княжича, которого родовые обычаи заставляли стерпеть даже такую обиду.

— Терпи, княжич, — сказал он ему ободряюще. — Настанет и твое время! Будут еще дядья пред тобой заискивать… Вот и помянешь тогда им… красный кафтан и черную обиду.

Оболенский вымученно улыбнулся — одними губами, а глаза напряг еще сильней, боясь сморгнуть с них накопившиеся слезы.

— А неужто никак не к лицу мне кафтан? — сощурился Серебряный.

— В кольчуге иль в куяке, поди, поприглядней было б! — ответил Челяднин.

— Кольчуга на брань, кафтан — на пир! Нынче вечером в твою честь, боярин, князь Володимер пир устраивает. Попристанет и тебе кафтан с аламою ³⁹ надеть.