Лета 7071

— Тут все други твои и приятели, боярин! А кто честью не дарен знать тебя, тех я тебе назову. Воевода Морозов!..

— Не трудись про меня говорить, князь Пронский, — смущенно вымолвил Морозов и поднялся с лавки. — Ведом я боярину… Год целый под ним в Смоленске был… Вторым воеводой. Здравия тебе, Иван Петрович! — поклонился Морозов. — С доброй дорогой и с честью тебя!

— Здравствуй, воевода, — ответил Челяднин. — Спасибо за чистое слово. Токмо — дорога не добра, а честь не велика!

Серебряный, все это время стоявший позади Челяднина, негодующе хмыкнул. Откинув за спину полы шубы, он прошелся по горнице, приковав к себе взгляды, и стал у окна, принявшись внимательно смотреть в него, будто и вправду мог что-то увидеть сквозь его мутную, слегка прозрачную паволоку.

— Смоленские полки привел на помогу, воевода? — спросил у Морозова Челяднин. — А на кого же Смоленск оставил?

— В Смоленске Шеремет Меньшой…

— А Большого пошто нет с вами?

— Стар воевода, — неохотно ответил Пронский. — Хворобы одолели. А про Воротынского, поди, знаешь? — тяжело добавил он.

— И про Бельского, и про Воротынского… Князь Курбский мне в Дерпте поведал.

На минуту установилось тяжелое молчание.

— Токмаков, князь звенигородский, — указал на другого воеводу Пронский.

— Слыхал о тебе много славного, князь, — сказал Челяднин Токмакову. — Не по старческой докучливости, по удивлению хочу спросить: ужли сам, своими руками, старого магистра ливонского Фюрстенберга полонил?

— Кабы князь Курбский Феллипа приступом не взял, како бы мне до магистра достать?

— Однако ж и ланд-маршал Филипп Белль был тобою взят! Рекут, отменно храбр был маршал?

— Филипп Белль был первейший в Ливонии рыцарь, — спокойно сказал Токмаков. — И храбрости сатанинской! С пятью сотнями латников кинулся он на меня и на князя Барбашина, а у нас с князем двенадцать тысяч ратников. Хоть и врасплох напал на нас, да одолели мы его легко.

— Во всякой земле — не без героя, — проговорил раздумчиво Челяднин. — Помнишь, Петр-князь, — обратился он к Серебряному, — казанского царевича Япанчу? Как дерзко он бился с нами! Из Казани ушел, чтоб покоя нам не давать! Сидит в засеке в лесу и ждет: явится на самой высокой градской веже знамя, и вот он уже скачет на наши полки, а из города — тоже!.. Отворят ворота, вывалят тысячей — и пошла резня. Япанча с одной стороны, казанцы с другой. Не погроми ты тогда, Петр-князь, Япанчу, гляди, и не добыть бы нам Казани.

— Ужли удача Серебряного, а не воля и мудрость царя скорили нам царство татар? — неожиданно спросил молчавший досель Басманов.

Серебряный не очень внимательно слушал Челяднина, и только после вопроса Басманова до него дошло все сказанное Челядниным — особенно последнее. Ничего более страшного и опасного и не скажешь! Челяднин, видать, и сам сообразил, что сказал лишнее, но вопрос Басманова не застал его врасплох.

— Ежели ты, воевода, в чем-то усомняешься — спроси про сие самого царя, — невозмутимо ответил Челяднин.

Басманов шаркнул сапогом, но на лице его не дрогнула ни одна морщинка. И опять Челяднин почувствовал, что вместо злости на Басманова в него невольно закрадывается сочувствие и жалость к нему. «Лихо тебе, поди, воевода, — подумал он о Басманове. — От бояр оттакнулся и к царю пути не сыскал. А ведь умен же ты!.. И в ратном деле искусен! Искал бы себе славу на поле брани, а не в царских покоях».

Продолжи, князь, — мягко сказал Пронскому Челяднин. — Зрю, не всех ты назвал мне. И прости, что перебил тебя, неуместным отвлекясь! Воевода Токмаков винен в том — уж больно много славных дел сотворил он, чтоб не подивиться ему!

— Окольничий Хлызнёв, из рода Колычевых! — кивнул Пронский на молодого, статного, красивого воеводу, во все глаза глядевшего на Челяднина.

Хлызнёв встал — напрягшийся, бледный от волнения, — истово, как праведнику, поклонился Челяднину.

Челяднин давно заметил его волнение и восторженный, неотвязчивый взгляд, которым он изводил себя.

Знал Челяднин, как строптив был и непокорен великокняжеской власти род Колычевых. Немногие убереглись в нем от опал и казней. «И сей, поди ж ты, тоже напитан противой, как криничный песок водой, — подумал он про Хлызнёва. — Поклон мне отдал, как великомученику. И ликует, поди, что душу свою причастил злом на царя. Ну ликуйте, ликуйте, боярчата, щерьте зубы!.. Достоин он и вашей злобы, и вашей ненависти, да вы недостойны его. Крещены вы в разных купелях, и подле вашей стоял лишь бог, а подле его — и дьявол. Все в нем свято, и все грешно. Захватил он Русь за хребет, клыками захватил, — иль сломит, иль кровью захлебнется! Мне бы лишь не дожить до часа того! Не зреть вавилонской жути, не зреть и его отчаянья, когда и бог и дьявол отступятся от него».