Лета 7071

Давно не видел Челяднин такого — со времен казанских походов. Большую силу собрал царь… Догадывался Челяднин, что не одному Сигизмунду решил он доказать свою силу и умение воевать, но и своим боярам тоже, и, быть может, боярам больше, чем Сигизмунду.

В Луках царь поселился в небольшой церквушке Иоанна Крестителя, поставленной здесь еще его отцом и освященной как раз в день его, Ивана, рождения. Жил в тесной келейке пономаря и никого, кроме Федьки с Васькой да архимандрита Чудовского монастыря Левкия, приехавшего к войску благословить ратников, к себе не допускал. С воеводами встречался в Разрядной избе, куда иногда заезжал после обедни, но чаще не заезжал. Зато к войску ездил по два раз на дню и, случалось, отстаивал и вечерню у походного алтаря вместе с каким-нибудь полком.

Челяднин встретился с царем в Разрядной избе. Сразу по приезде в Луки, еще не прознав всей сути, лишь выпытав у стрельцов на заставе, что царь живет в Иоанновской церкви, он направился было прямо к нему, но, пока переезжал из одного конца города на другой, воеводы узнали о его приезде и выслали ему навстречу молодого князя Оболенского.

Оболенский встретил боярина, предупредил о царском затворничестве и не очень сдержанно, по молодости не умея скрыть своих чувств, посоветовал дожидаться царя в Разрядной избе.

Челяднин поначалу хотел было пренебречь советом молодого княжича, но, видя его волнение и понимая, что он просит не только от себя, но также и от остальных воевод, повернул в Разрядную избу.

«В черном теле держит, — думал он об Иване. Ужли так крут?.. Приблизиться страшатся!.. А келья? Пошто бы ему в ней хорониться? Грозу напустить и из хором можно».

Хотелось Челяднину разобраться во всем, осмыслить, понять поступки царя… Воеводы и бояре непременно жаловаться станут, совета спросят. Между собой уж, поди, все переговорили, обо всем обсоветовались, теперь на свежую голову накинутся. Накинутся, чувствовал Челяднин, по Оболенскому видел. Верно, много страху и растерянности нагнал на них этот тайно подготовленный царем поход. Думали небось в запале и на радостях, расстроив ему дело весной, что не скоро ому собраться с духом — не на соколиную же охоту выезд… Теперь, видать, ахнули, да уж поздно! Перехитрил их царь.

«Не занимать ему у вас ума, не занимать!» — думал Челяднин с невольным злорадством, сам не зная и не понимая, откуда в нем это злорадство. Много обиды на царя таилось в его душе, но всегда, как бы жестоко и несправедливо ни обходился с ним Иван, всегда он чувствовал, как сквозь все его злобствования и обиды пробивается невольная, смущающая его гордость за царя. Не хотел он ее, стыдился и никогда никому не признался бы в этом своем чувстве, но задавить его в себе не мог. Оно жило в нем, мучило, как какой-то тайный грех или наваждение, подтачивало в нем его собственную гордость и волю. И сейчас опять выползло из какого-то укромного уголка, оттого-то и злорадство его…

Вспомнился ему Курбский… Прибыв в Дерпт, князь Андрей рассказывал ему:

— Вся Русь на царя молится! Весь черный и тяглый люд на него как на радельца своего глядит. На защитника! От нас, бояр… Говорил он с ними однажды в Москве, на торгу, с Лобного места… Двенадцать уж лет прошло, а помнят! Мальцам вместо сказок рассказывают, как выходил к ним царь-батюшка на говорю! По всем весям шепчутся… Часа ждут, когда он силы наберет и их от бояр оборонит!

Дивно было Курбскому. Впервые он ехал по Руси через ямы ³⁷ и впервые услышал это… Он же, Челяднин, за десять лет беспрестанных переездов понаслышался такого, что завязывай глаза и беги на край света! Рассказал бы он боярам, что каждый мужик на Руси на них нож наточил, — так не поверят, смеяться учнут. Неколебима в них вера в смиренность русского мужика. Видят они его преклоненного, с покорной головой, и не ведают, что он злобу свою от них прячет, а не почтение блюдет.

…Улочка, по которой с трудом протискивались сани Челяднина, наконец выбилась к площади. Площадь была грязная, изнавоженная, истыканная коновязями — возле коновязей кучи соломы, черные вытаины от костров… Поодаль, на взгорке, — купольная часовенка, возле нее черными рядами, как гробы, — пушки. Пушек много: впереди, в двух рядах по семи — большие, стенобитные, да шесть рядов малых. Тут же знаменитые еще по Казанскому походу самые большие пушки — «Медведь», «Павлик», «Единорог», «Орел». При осаде Казани эти пушки за один день боя снесли до основания сто саженей городской стены.

Челяднин не смог пересчитать пушки — на глаз только прикинул, подумал: «Велик наряд — до сотни, поди… Не иначе как на Полоцк намерился. Разумен, разумен!.. Заберет Полоцк — до самой Вильны путь чист. Всполошится пановая рада! Мира запросит! Даст он раде мир, а своим на хвост сядет. Сядет, да так, что и не шевельнутся».

На площади вертелось с десяток всадников. Лошади под ними были горячи, всадники с трудом сдерживали их.