Летят перелетные птицы...

Все помню я это, как было,
Когда умирала она…
Еще только третее было,
Но помню тогда, что беда
Казалася большею долей…
Все мучились. Больше она всех.
Казалось, что смерть ей близка,
Но белка жила и лечилась
И смерти смотрела в глаза…
Однажды студеною ночью
Услышали в клетке мы крик,
И белка лежала на спинке
В последний, в последний свой миг…

(Передразнивает. Читает с фальшивым пафосом и с завываниями.)

Люди, люди, зачем так жестоко?
Ну зачем все же гибнет она?
Все. Конец. И не надо
Белок больше так убивать…

(Листает книжку еще и, не найдя ничего интересного, возвращает.) Че за бред? Ты вообще как, нормальный?..

КОПЧЕНЫЙ. Стихотворение это мое! Про бельчонка! Ну нельзя же так! Я же просил! Ну зачем вы?

НАТАХА. А че за бельчонок-то? Расскажи!

КОПЧЕНЫЙ. Зачем вам?

НАТАХА. В дороге же интересно! Давай!

КОПЧЕНЫЙ. Да у меня же когда-то бельчонок жил. Он был совсем маленький. В лесу я его поймал, когда родители за клюквой ушли. Они меня оставили, значит, машину сторожить. Ну я сидел и от скуки стал наблюдать. И тут он сорвался, значит, со ствола сосны прямо, ну и я за ним побежал, побежал, значит, во всю прыть. А он так испугался, что не смог уже взобраться на дерево-то, понимаете, снова, только крутился вокруг ствола, пока я его не схватил. Лучше бы, наверно, он убежал, но это я только сейчас понимаю, а тогда… Ну, в-общем, был он совсем дикий. Поэтому и назвал я его Чингачгуком. А потом… Есть он только на третий день начал. Сунул я ему тогда в такую старую, знаете, всю потрескавшуюся сумочку, — была такая у матери, конфету, «Школьную», и он начал ее лизать… Для меня это было как чудо! И так вот постепенно он и приручился. Долго у него потом не было клетки, и вот, значит, когда я приходил из школы, он бросался ко мне на спину, коготки свои растопырит, и крутится на мне как вокруг ствола точно сосны. Спина у меня тогда поэтому всегда была исцарапанная такая. Зато как завидовали мне все! Друзья там всякие приходили ко мне после школы, ну и я показывал им, как бельчонок мой по карнизу прыгает. О, он так уморительно лазил по шторам! Кресла эти, знаете, в зале всегда были разодранными, потому что он постоянно вокруг них крутился… Шесть торчала — во! А когда потом отец построил для него клетку, большую такую, на ползала, он каждое утро будил нас, прыгал, знаете, так, с места на место — туда-сюда, туда-сюда, хотя у него даже колесо было, но он его не любил. Ну, и очень любил он грызть арбузные корки всякие, морковь там, сухари… Потом уже мы нашли на шкафу засушенные грибы, он, видно, воровал их, когда из леса мы их приносили… Ну, в-общем, прожил он у нас где-то полгода…

НАТАХА. А дальше-то? Че, блин, замолчал?