Летят перелетные птицы...

КОПЧЕНЫЙ. А однажды в воскресенье клетку я мыть стал, ну и выпустил его, а сам пошел за тряпкой на кухню…А дверь, значит, закрыл неплотно… Ну, он и увязался прямо за мной следом… Прыг-прыг, прыг-прыг… С пола на табуретку, с табуретки на стол, со стола на край, знаете, плиты этой, снова на стол, и… представляете, прямо на крышку, она была еще приоткрыта, а там кастрюля, ну в которой мать курицу варила… Там был, представляете, кипящий бульон?! Ну, он не сразу выпрыгнуть смог оттуда, а когда смог, сразу в угол под комод… Ну, через несколько часов вытащил я его оттуда… И вместо моего Чингачгука это теперь было какое-то существо вроде крысы. Облезлый жирный мех, знаете, такой… Тьфу! Я долго плакал, я был потрясен, но даже тогда, знаете, все равно надеялся, что он поправится… Смазывал его мазью Вишневского, а он мучился от боли. Вы не поверите, но тогда я даже видел на его глазах слезы. Представляете? Он понимал, что я хочу ему помочь. Он плакал вместе со мной. Он хотел жить. Но это было уже невозможно, хотя я и не верил в это. Ну а потом он промучился два дня, и все это время я думал, что он выздоровеет. А на третье утро после этого я подбежал к клетке, но его там уже не было. Я кинулся к матери. «Где он? Где?» А она — «Все! Ночью он умер!» — сказала, ну и дала мне коробку. Это была коробка, знаете, такая — из-под обуви «Цебо». Она сказала отнести ее на помойку. Ну я вышел во двор. Картонная коробка эта серая с надписью «Цебо» была у меня под мышкой. Ну а тогда была зима. Было холодно и серо. Снег, наверно, оставался таким же белым, но для меня весь мир стал каким-то, знаете, серым и безжизненным. Поэтому и снег, казалось, который шел в этот день, был серого цвета…Ну, в-общем, шел я по двору… Шел, сжимая эту коробку… А в ней что-то было. Я открыл, значит, эту крышку и увидел моего бельчонка. Нет, не его, а то, что от него осталось. Это было уже крошечное скрюченное тельце. Это был уже не он. Нет, не он. Я бережно закрыл крышку, осторожно положил коробку в контейнер и пошел, постоянно оглядываясь назад. Потом я долго отказывался есть, я не хотел жить… Как так, почему в мире возможна такая несправедливость? Почему не стало живого существа, такого веселого, такого мягкого? Почему? Это ведь человек может быть плохим или хорошим, а животное не может… Ночью я представлял, как серый картонный гробик находят на свалке мусорщики, и топчут-топчут-топчут своими грязными резиновыми сапогами. Меня уже хотели отвести ко врачу, но где-то через три дня я стал понемногу забывать о бельчонке… Вот… А теперь уже прошло много лет, но и сейчас, наверно, в моей жизни не было более сильного потрясения, чем это…Зачем я его приручил? Дикое животное — оно и есть дикое… Вот!

НАТАХА. Да… История! Трагедия, блин, жизни! Смерть бельчонка в кастрюле с супом!..

МУСЬКА. Да ты не смейся! Это же серьезно!

КОПЧЕНЫЙ. Вам не понять, но иногда я чувствую себя этим бельчонком, таким же, знаете, диким, которого приручили, но приручили, знаете, не до конца, потому что он все равно остался диким, и полностью его приручить невозможно…

НАТАХА. Да, блин, рассказываешь ты интересно… А все-таки, где же твои документы, ну бумаги там всякие для контрактов этих? Покажи хоть что-нибудь! Ты хоть чего продаешь?

МУСЬКА. Куриные окорочка? Ножки Буша?

КОПЧЕНЫЙ. Нет. Ворую я. Езжу туда-сюда. И у таких, как вы, деньги таскаю…

МУСЬКА. Чего? Кончай лапшу на уши вешать!

НАТАХА. Серьезно, что ли?

МУСЬКА. Да нет, врет он! Ну скажи, что врешь!

НАТАХА. Муська, не приближайся к нему!

КОПЧЕНЫЙ. А чего мне было делать? Как бельчонок умер, все у меня сразу пошло под откос… Я тогда в шестом классе учился… Что-то во мне словно надорвалось… Со шпаной связался… Из школы меня отчислили за неуспеваемость… Родители на меня рукой махнули… Терпели, терпели, и не вытерпели — из дома выгнали… Скитался, воровал… Пока Матильду мою не встретил… Думал, все, новую жизнь начну… Купил дом до армии, завод помог… Правда пришлось его снимать — бревна подгнили… Тесть делал сруб, а я бутылки принимал из-под шампанского… Фундамент заливали… Шампанские бутылки в цементе, и, вот так вот, горлышками во двор… Стекло-то кондовое, прочное… Потом, правда, ветер свистел по ночам, аж жутко было… Я ведь смышленый, у меня даже счетчик в другую сторону крутился. И отопление свое сделал. Загнал в трубы трансформаторное масло, оно не охлаждается… Жили вроде ничего… И любовь, и согласие — все было… Ан нет… Не смог! Свободная жизнь манит! Не могу терпеть, когда тебя пилят… А сейчас вот, чтоб прожить как-то, этим вот решил попробовать промышлять, та не мое это, душой чувствую, а денег никак зарабатывать не могу…

НАТАХА. А зачем нам-то сказал об этом? Дождался бы утра, когда самый крепкий сон, стянул бы денежки, да и на первой станции сошел, а?

КОПЧЕНЫЙ. Не знаю, расчувствовался я чего-то…

НАТАХА. А сколько раз тебе такое удавалося?