Летние гости

А Федя и в скудные притужные дни не жаловался на судьбу. Когда пьесу ставил, обходился свеклой на румяна, сажей, чтоб брови подмазать, на бороды и усы шла куделя. Как-то перед войной еще даже Степана заставлял на сцене выступать, да толку не вышло. На людях Степан весь окаменел, повернуться не мог, слова забывал. А Ольга до рождения Даши, да и потом бегала на спевки, выводила, одетая в старинный сарафан: «В ни-изенькой светелке о-огонек горит».

Теперь Федя Колодин на пенсии. Придет днем к запертому Дому культуры, постоит у крылечка. Тоскует, видно. Что делать? Газетку с сыновым снимком всем показал, поистерлась она. В Доме культуры надо бы заняться кое-чем, да Санька ему ключ не доверяет.

Как-то уехал Санька на курсы, два пенсионерских месяца заправлял Домом культуры Колодин. Вовсе двери, считай, не запирались. Повалили сюда и старичье, и молодежь. Хор народный пел, кукольный театр работал. Вызывал Федя на круг плясунов, кто лучше спляшет, тому подарок.

Санька вернулся, навел строгость. У него часы указаны, сколько должен Дом культуры работать.

Ходит Федя, дожидается, когда Санька явится, разговаривает со всеми, кто мимо пройдет.

Вот пробрела теща Афони Манухина — Меланья, старуха хитрая и вредная. Завздыхала:

— Феденька, жданой. Нет уж, нет уж, не то, што было при тебе-то. Намедни девки пели, дак смеху-то было: прядут будто, а веретена-то доржать не умеют. Вот эдак доржат, — и прикрыла беззубый рот ладошкой, засмеялась.

Федя старуху похвалил:

— Смотри-ка, Меланья, какая ты глазастая. Надо тебя звать потом, чтоб показывала, как веретено держать. Но сознайся, пели-то хорошо?

— Дак што… Пели, пели, — поняв, что певиц обидеть Федя не даст, согласилась Меланья.

Раньше Федя все сам себе удивлялся:

— Мне, Степан Никитич, пятьдесят восемь, до шестидесяти рукой подать. Старость! А я все себя молодым чувствую. — И пойдет отплясывать, всех подымет.

А нынче уже не таким быстрым стал Федя. Встретит старуху, с мальчонкой та идет, раскланяется:

— Здравствуй, Ульянушка. Внучек у тебя?

— Да правнук ужо, Феденька. Пошто-то скоро больно мои женятся. До двадцати не дотерпят и окрутятся. Дак прабабушка уж я.

— Выходит, вприсядку-то не пляшешь?

— Да што ты, Феденька, — смущается старуха.

— И я ведь, старый керогаз, уж не пляшу, — вздыхает Федя.

Плясать не пляшет, а на месте не сидит.

У Феди пенсия, знать, не больно велика, но одному ему бы хватило, кабы не всякие затеи. В магазине накупит кукольных головок, и дома открывается у него целая мастерская. Сидит с ребятишками и колдует. Рубаху к кукольной голове подошьет, к личику усы подклеит, вот тебе на: уж не кукла Маша, а старик.

С кукольным театром он круглый год возится. В школе с ребятишками выступает, в детсаду, а когда Санька пустит, и взрослым в Доме культуры покажет. Смеху бывает! Показывает, как иной лубянский мужик идет домой после получки, как бабы у магазинного крыльца токовище устраивают.

Интересовался Степан. Оказывается, и на головки, и на все остальное свои деньги изводит Федя. В совхозе не просит. Может, от этого, а может, оттого, что нет бабьего догляда, ходит Федя в старом, порыжелом пальто, воротник позеленелый, бахрома на рукавах, локти белые.

— Мне, — говорит, — этого пока хватит, а то я теперь над новой постановкой «Кощей Бессмертный» работаю, там очень сложные куклы.

Вот и возьми его за три копейки.

Степан уважал Федю. Всегда по имени-отчеству называл. Федор Иванович. Когда иные вроде Егора Макина при нем подначивали старого клубаря: что, мол, ты за свою жизнь выплясал? — Степан такого сразу обрывал. Зачем обижать? Человек душу отдает.

Федя ведь и воевал, и делом своим все время занимался.

А как они, такие люди, скрашивали фронтовую жизнь! Кто не воевал, тому, может, и невдомек. Вот сидели они в обороне. Дожди проливные. Все застряло. Даже «студебеккеры». В Польше ведь дороги тоже вроде лубянских были тогда.

Тоскливо, приуныла шоферня. Вдруг явился такой же, вроде Феди Колодина, неизвестно, как через грязь-болото перебрался, невидный солдатик — киномеханик. На мельнице прямо в зерно треногу поставил и закрутил кино. «Веселые ребята» называется. Загрохотала мельница от смеха, повеселело у солдат на душе. Киномеханик отправился в другой полк, а песни остались и веселье от «Веселых ребят» тоже.

Не мог, видимо, без этой своей работы Федор Иванович Колодин. Надумал Степан с Санькой поговорить, как-никак племянником считается, Раиски Макиной сын. Пускай бы старика Колодина не больно прижимал, а звал бы его на помощь.

В фойе Санька, расставив ноги, как землемерский метр, уткнул неприбранную голову в бумажный лист. Писал для кого-то бумагу: «Детей, подлежащих звездинам, в Лубяне находится десять человек».

«Не зря десятилетку кончал, гладко пишет, — подумал Степан. — Понимает дело». А разговаривать с Санькой было тяжело. Уставил желтоватые, с нахалинкой, как у отца, глаза, причмокивает толстыми губами и твердит свое:

— Дядь Степ, Колодин на пенсии, пусть дома сидит, не мешает мне.