Летние гости

Аркаша обнял его еще крепче и сам заревел. Так они и сидели, пока не увели их спать в клеть. Степан смотрел в потолок, через щели которого пробивалась старая серая куделя. Ему стыдно было самого себя, оттого что не сдержался, заревел, как ребенок, и по-прежнему жалко всех. Он заплакал опять. Уже сам для себя.

Женщины были живучее. Протряслись в пляске и запели нескладно, но старательно. Каждая уводила голос в свою сторону. И не могли они никак сплести свои голоса в единый лад. Невозможное это было дело.

Когда Степан пришел в себя, в проеме дверей стоял Афоня Манухин. В укоризненном его взгляде прочел Степан жалость: «Чо же ты, Степан Никитич? Трава не кошена». Но ничего бригадир не сказал. Степан отвернулся к стене, теребнул из паза засохший мох. «А, пропади все. Назло Манухину это я», — объяснил он себе, но от этого ему легче не стало.

Увидев Афоню, Аркадий вскочил, будто кто шилом его кольнул:

— Нин, вина!

Как Афоня ни упирался, мужики и бабы усадили его общими силами за стол. Как ни увертывался Манухин, как ни ссылался на то, что идет силосование, пришлось выпить. Разве устоишь, когда все на одного. Тот просто уговаривал, другой упрекал, что раньше был Манухин лучше, а теперь загордился. Такое мало кто выдерживает. А посидел он, и вроде не таким уж срочным делом стало силосование. Отмяк.

Сидел Афоня голова к голове с Аркадием и Петей. Наперебой вспоминали, как они, военные парни, ездили в извоз, как ходили плясать, когда Макину выменяла мать гармонь, как воровали горох, пекли картошку в поскотине.

Но, видно, имелся у Афони свой тормоз: из очередного стакана выпил он вовсе немного.

— Не могу, хоть режьте, — и пошел к мотоциклу, — горожане на помощь приезжают, двадцать человек. Встретить надо.

Может, погнались бы за ним, да горожане — вон они: грузовик с девчатами подкатил к бригадной конторе, те вовсю глазеют, как пируют у тетки Марьи гости. Деловитый старшой в белой фуражке и брюках-галифе шагает прямо к Афоне. Остановился, пожевал губами, недружелюбно покосился на поющих баб и сказал с врединкой в голосе:

— А говорят, что народу у вас мало.

— От вас же, из города, это гости, — торопливо объяснил ему Афоня и повез горожан устраиваться на другой край деревни.

Когда Степан спустился из клети в ограду, женщины уже не пели, а говорили. Егор, то и дело суясь головой, выводил что-то заунывное. Нинка показывала бабам желтый купальник с пряжкой и приставляла его к платью. Разговор шел про отдых и про юг.

В дверях ограды толкались ребятишки. Среди макинских парней увидел Степан своего внука Алика, и ему стало не по себе. И Ольга оказалась тут. Подошла к нему.

— Ну, дед, внук-то тебя ишшо эдаким не видал. Выйди-ко, полюбуется.

Степан сумрачно растеребил пятерней свои седеющие лохмы и пошел умываться. Тут его опять увидели и усадили за стол.

На другое утро Степан, еще не открыв глаза, понял, что и сегодня косить не судьба. На крыше, в лопухах за стеной шумел дождь. Чувствуя себя виноватым за то, что прогулял вчера, стал Степан вспоминать, не натворил ли еще чего, не наговорил ли кому с дурной башки. Нет, вроде все было ладно, и все равно тревожно. Уж то, что пировал, нехорошо. Вон сдержался же Манухин.

Ольга со Степаном не разговаривала. Провинился. Уж темно было, когда домой прибрел. Поскальзываясь на размокшей глине, Степан сам направился в это утро к тетке Марье. В карманах нес он свой пай, две бутылки, а то издержались мужики, хоть пусть и денежный Петя сахалинский. В избе тетки Марьи ребятишки еще спали, а Клавдя, Августа и Петина жена толкались около печи, пекли оладьи, вспоминали про городские газовые плиты, которых еще нет в Лубяне.

Проворная Нинка притащила откуда-то земляники, и этот запах прежде всего унюхал Степан.

Мужиков было мало. Аркадий ушел к Алевтине уговаривать, чтоб раньше положенного времени отпустила нужный ему товар, Петя с матерью и своими двойняшками ушел в Сибирь, чтобы показать, где он родился и рос.

Макин с шофером Вовой, находясь на вынужденном простое, оседлали скамейку и резались в подкидного дурака. Походили они на давнюю деревенскую игрушку. Сдвинешь нижнюю планочку — один кузнец ударит молотом, другой отклонится для замаха, сдвинешь верхнюю — первый отклонится, второй ударит. Так и они по очереди нагибались, шлепали старыми картами. А чтоб не спутаться, на бухгалтерских счетах косточками отмечали, кто сколько раз был в дураках. Что-то много уже было сдвинуто счетных чечевицин.

— Ну, Макин, погоди, — то и дело повторял шофер, почесывая нажаленную крапивой шею.

Макину везло, и он, играя, доказывал Вове, что в деревне жить куда лучше, чем в городе. Лично он в городе ни за что бы жить не стал.

— У вас в восемь утра как штык будь на работе. А вдруг я запировал: гости приехали, ты же вот явился, тогда прогул. А тут я мигнул Манухину: войди в положение, он войдет.

Вова с Макиным не соглашался:

— Ну, сравнил. У нас культурно можно. Приходишь в ресторан музыка играет, официанточка к тебе чик-чик каблучками. В блокнотик карандашиком: что желаете? Сидишь культурно. Музыка, а не тыры-тыры.

Макин обиделся: