Летние истории

И в этот момент в ее улыбающемся лице соединилось столько родного, столько дорогого для меня. Лицо бабушки Коми. Лицо мамы. И все лица моей сестры: Макико, бегущая ко мне, едва завидев издалека; Макико в школьной форме; Макико на велосипеде; Макико, проплакавшая всю вечернюю службу накануне похорон; Макико, купившая мне на свою зарплату школьную сменку; Макико, одиноко сидящая на больничной койке после рождения дочери; Макико, которая всегда, всегда была рядом… Я сморгнула и сделала вид, что зеваю.

— Ну ладно, нам пора, — сказала Макико, взглянув на наручные часы.

— Берегите себя, — попросила я и отдала ей сумку.

Мидорико встала со скамейки, чуть подпрыгнула, поправляя рюкзак на спине.

— Кстати, Мидорико, мы же вчера так и не распаковали фейерверки. Я их сохраню до вашего следующего приезда, буду следить, чтобы не отсырели. Следующим летом обязательно позапускаем их!.. Хотя почему именно летом? Можно и зимой, и весной, и вообще когда захочешь. В любое время, — с улыбкой исправилась я.

Племянница улыбнулась в ответ.

— Давай тогда зимой, — сказала она, — когда будет холодно.

Оставалась всего пара минут, и Макико с Мидорико поспешно вставили билеты в турникет и побежали на платформу. Мидорико все время оборачивалась, чтобы помахать мне рукой на прощание. Несколько раз, когда мне уже казалось, что ее фигурка растворилась в толпе, девочка показывалась снова и махала, махала мне изо всех сил. Я тоже махала ей в ответ и не опускала руку, пока они с Макико совсем не пропали из виду.

По возвращении домой на меня навалилась сонливость. Пока я шла по улице, кожа и легкие раскалились от дыхания — хотелось как можно скорее принять холодный душ. Но когда я добралась до дома и включила кондиционер, не прошло и пяти минут, как пот высох и вся эта изнурительная жара показалась просто игрой воображения. На кресле-мешке все еще виднелась вмятина, оставленная Макико. В углу, где сидела Мидорико, осталось несколько книжек. Я подобрала их, расставила по полкам — а потом, прямо как Макико накануне вечером, плюхнулась сверху в кресло-мешок, накрыв его собой. Макико и Мидорико, перемазанные яйцами. Куча смятых бумажных салфеток, которыми мы втроем вытирали пол. Мидорико, которая все махала и махала мне рукой на вокзале. Смех Макико. Два удаляющихся силуэта. С каждой секундой мои веки тяжелели, руки и ноги наполнялись теплом. Отрешенно наблюдая за тем, как глубоко внутри, на изнанке мозга, кружатся в плавном танце лоскутки моего сознания, я и не заметила, как провалилась в сон.

Во сне я сидела в электричке, покачиваясь вместе с ней под мерный стук колес.

Не знаю, какие места мы проезжали. Пассажиров было немного. Ворс на сиденье покалывал мне голые ляжки. Я была в шортах и без сумки. Сидела и разглядывала свои руки, темные от загара. Если согнуть их, на внутренней стороне локтя образовывались глубокие, еще более темные складки. Голубая майка была мне немного велика. Если я нагнусь или подниму руки, то в профиль, наверное, будет видно грудь, подумала я и смутилась. Но потом сказала себе, что заморачиваться такими вещами незачем.

На каждой станции входят и выходят люди. Пассажиров в поезде становится все больше. Напротив меня села женщина: под глазами мешки, на скулах тени. Она уже не очень молода. Волосы — черные, на вид жесткие и упрямые, как у меня, заправлены за уши. Иногда женщина оборачивается, чтобы посмотреть в окно за спиной. Она — это тоже я, только тридцатилетняя. Она едет встречать Макико и Мидорико. Сидит неподвижно, сжавшись, чтобы не задевать плечами соседних пассажиров, и сложив руки поверх объемистой потрепанной сумки. Неестественно сжатые ноги, большие коленки. Я хорошо знаю эти коленки, их округлую форму. Они достались мне от бабушки Коми. Тридцатилетняя я вообще очень похожа на нее — прямо как на той фотографии, где она улыбается.