Летние истории

— Светик, а где твой красавец? — спросил Боря, поднимая глаза на нее, неожиданно одиноко вплывшую в бильярдную.

— Глаза мои б его не видели. Такой зануда: Вчера чуть не плакал. Ненавижу жадин.

— Вот видишь, если бы не друзья, он мог разбить всю твою жизнь.

— Ну, спасибо тебе большое. Кстати, надо бы нам организовать игорный притон. Я буду заманивать кавалеров, а вы их обыгрывать. Между прочим, где моя доля?

Полагаю, на выпивку я заработала?

— Га`сон, шампанского даме!

— Илья, а ты почему без подруги? — спросила Анечка.

— Она уехала сегодня.

— Маша, как я поняла, из Юрьевска?

— Как бы, да.

— Вообще Собственно, как бы — это интеллигентный аналог "короче", вставил замечание Боря.

— Как-как?

Боря повторил.

— Неплохо! — оценил Илья.

— А вы, — продолжила Анечка, — будете встречаться? Она будет к тебе приезжать?

— Не исключено.

— Илья, а где второй счастливый влюблёенный? — заинтересовался Боря.

— Я к нему заходил, — он встретил меня встретил завёернутым в полотенце и сказал, что страшно занят.

— Боже мой! — перекатился Боря в ироничный пафос, — так он же, наверно, предается плотским утехам.

— Боюсь, что так, — хохотнул Илья.

— Какой позор!

— Боря, ты на себя бы посмотрел, — горячо заговорила Аня, — где твоя субботняя девица!?

— Так это ж субботняя., а Уу меня с понедельника неделя борьбы за нравственность. Кроме того, совершенно не с кем играть в покер. Стасик, сказал он вкрадчиво, — не хочешь с нами?

— Ну вас к лешему. Разденете как этого: как его?

— Калью.

— Вот-вот.

— Илька, вдвоёем скучно. Может сходим, вытащим его?

— Оставьте человека в покое, — снова загорячилась Аня, — обойдётдетесь без него один вечер!

— Эх: — тяжело вздохнул Боря, — остаёется биль. Даю два шара.

— Ну-с, — потянулся Илья, — давненько я не брал в руки шашек!

— Знаем, как вы плохо играете! По червончику?

— По двадцатке.

— Принято!

Биток, скользнув по пирамидке, с треском лёег в лузу.

IX

Очередным утром, вернее, в тот самый неурочный час, когда они уже разлепили глаза, прополоскали рот кофе и совершили все необходимые гигиенические процедуры, выяснилось, что Любе все же необходимо съездить в Юрьевск, что-то там постирать, или побыть с мамой, или что-то-там-еще. Какого именно дьявола, невзирая на явное нежелание, несло ее в город, Страдзинский, скажем прямо, вдавался не сильно, а уж не отговаривал определенно.

К остановке они шли через пляж, уверенно ступая на влажный прибрежный песок, и белые капли чаек разбросаны были по горизонту, и клонилось на убыль уставшее солнце, и подрагивала желтизной брошенная на волны ковровая дорожка, и была славно.

Страдзинский вдруг подумал: "а ведь, может быть, так и не будет уже никогда, вот так: просто идти с влюблёенной девушкой по берегу, поглядывать на притихшее море и думать не о чем. То есть будет, будет, конечно будет, но уже не так, по-другому.

Так какого лешего я почему же я, вместо того, чтобы вцепиться в эти несколько минут, вместо того, чтобы растягивать и смаковать каждую секунду, спешу побыстрее от нее избавиться, пойти катать опостылевший бильярд и пить пиво?

Зачем, куда я спешу? Почему я тороплюсь жить?"

— Мда-а: и жить торопится, и чув-вствавать спешит, — продекламировал Роман неожиданно для самого себя.

— Это Пушкин?

— Угу: он. Собственно, едва ли кто-нибудь другой можетг с такой естественной наглостью расставить четыре глагола подряд.

И разом все кончилось. Обычное вечернее солнце банально отражалось от каждодневного моря.

У Страдзинского нередко бывали подобные взрывные перевороты сознания, но чаще не эмоционального, а изобразительного свойства, когда соседствующее, до отвращения знакомое мироздание в одну секунду теряло косную привычность, открываясь в новом, неизведанном еще измерении.

Острейшее из знаний, обретенных мгновенным озарением, достигалось ощущением цветовой сущности вещей, застилавшей в такие минуты их собственно вещественные сущности.

Он прекрасно помнил, как испытал это впервые.

Родители, развивая художественный вкус детей, водили их в Эрмитаж. Пятилетний Рома отчаянно скучал и капризничал, заставляя родителей прибегать к шиканью и лживым угрозам, а сестру к потаенным щипкам и подзатыльникам.

И вдруг матиссовский холст в одну секунду подарил ему новое виденье. Золотистый, синий, лиловый, оранжевый и только где-то далеко и неважно кувшин, чашка, фрукты¼ Минуту или час он стоял, не смея оторвать глаз от полотна, а когда все же отвернулся, то увидел цвет, один только грохочущий цвет, заполнявший вселенную.

Сколько Страдзинский мог теперь судить, никогда после это не длилось так долго, как тогда. Рому, в поощрение проявленной смирности, уже кормили мороженным в "Лягушатнике", а он все еще ощущал уходящее прозрение, и розовое с коричневым на серебристом еще только сравнялось по важности с шариками клубничного и шоколадного в креманке.