Летний Рыцарь. Лики смерти

Громила злобно на меня смотрел. Никодимус улыбался. В шкатулке лежала древняя серебряная монетка — такая же, как та, какую я видел в переулке у больницы. Только пятна на ней сложились в форме другого знака.

— Я вам нравлюсь. Ах, как я вам нравлюсь, — произнес я без особого энтузиазма. — И вы хотите, чтобы я стал одним из вас?

— Ну, не хотите — не надо, — улыбнулся Никодимус. — Я только предложил бы, чтобы вы выслушали и нашу позицию, прежде чем примете решение бессмысленно умереть. Возьмите монету. Позавтракайте с нами. Мы можем поговорить. После этого, если не захотите иметь со мной дела, вы вольны уйти.

— Вы меня просто так и отпустите. Ну да, конечно.

— Примите монету — и я сомневаюсь, что смогу удержать вас.

— Что же помешает мне тогда обернуть эту монету против вас?

— Ничего, — сказал Никодимус. — Однако я твердо верю в благосклонность человеческой натуры.

Черта с два он верил во что-нибудь!

— Вы что, серьезно думаете, что сможете убедить меня присоединиться к вам?

— Да, — кивнул он. — Я вас знаю.

— Боюсь, что плохо знаете.

— Боюсь, что хорошо, — возразил он. — Я знаю о вас больше, чем знаете вы сами.

— Например?

— Например, почему вы избрали для себя такой образ жизни. Почему вы назначили себя защитником смертного рода, сделались врагом для всех, кто готов причинить этому роду тот или иной вред. Почему вы живете изгоем среди своих, посмешищем для большинства смертных. Почему живете в дыре, с трудом сводя концы с концами. Почему отвергаете богатство и славу. Почему вы делаете все это?

— Очевидно, потому, что я последователь дао Питера Паркера, — хмыкнул я.

Похоже, Никодимус не увлекался комиксами, поскольку не оценил шутки.

— Это все, что вы себе позволяете, и я знаю почему.

— Очень хорошо. И почему же?

— Потому что вами правит страх. Вы боитесь, Дрезден.

— Чего это я боюсь? — возмутился я.

— Того, во что можете превратиться, если сойдете с прямого пути, — ответил Никодимус. — Той силы, которую вы смогли бы использовать. Признайтесь: вы думали ведь о том, каково это — подчинять мир своей воле. Обладать вещами по своему желанию. Людьми. Какой-то части вас доставляет удовольствие мысль использовать ваши способности на то, чтобы получать все, что вы пожелаете. И вы боитесь этого удовольствия. Поэтому вместо этого превращаете себя в мученика.

Я хотел возразить ему. И не смог. Он говорил правду — по крайней мере, не совершеннейшую неправду.

— Всех время от времени посещают такие мысли. — Голос мой звучал не слишком уверенно.

— Нет, — возразил Никодимус. — Не всех. Большая часть людей о таком и не задумывается. Это им и в голову не приходит. Простой смертный не помышляет о такой власти. Но вы — другое дело. Вы можете притворяться, что вы такой же, как они. Но вы не такой.

— Это не так, — пробормотал я.

— Разумеется, так, — улыбнулся Никодимус. — Вам, может, неприятно признаваться в этом, но это все равно правда. Это отрицание. Оно проявляется в вашей жизни разными способами. Вы не хотите видеть, что представляете собой на деле, поэтому у вас так мало собственных изображений. И зеркал тоже нет.

Я стиснул зубы:

— Если я и отличаюсь, то не настолько серьезно. Я не лучше любого другого. Все мы штаны не через голову надеваем.

— Согласен, — кивнул Никодимус. — Однако лет через сто ваши смертные соратники будут гнить в земле, тогда как вы будете продолжать надевать штаны — или что там будет модно к тому времени — не через голову. Все ваши друзья и союзники исчезнут с лица земли, а вы только-только начнете осознавать свои силы. Вы кажетесь смертным, Дрезден. Но не заблуждайтесь. Вы не из них.

— Ох, заткнитесь.

— Вы иной. Вы урод. В миллионном городе вы одиноки как перст.

— Ага. И моя интимная жизнь это подтверждает, — съязвил я, но не смог вложить в эти слова должной убежденности. В горле у меня застрял изрядный ком.

Никодимус позволил слуге налить кофе в чашку Дейдре, но сахар в нее насыпал сам.

— Вы боитесь, но вам не нужно бояться. Вы выше их, Дрезден. Весь мир только и ждет вас. Вам открыты все пути. Союзники, которые останутся с вами на годы и десятилетия. Которые вас примут, а не будут чураться вас. Вы сможете выяснить, что же произошло с вашими родителями. Отомстить за них. Найти свою семью. Найти свое настоящее место в мире.

Черт, он выбирал слова, которые били в старую незаживающую рану. Слышать их было настоящей мукой. Они разбередили давние, лишенные смысла надежды. От них я ощущал себя пустым. Потерянным.

Одиноким.

— Гарри, — почти участливо произнес Никодимус, — я ведь был когда-то очень похож на вас теперешнего. Вы попали в западню. Вы лжете самому себе. Притворяетесь, будто ничем не отличаетесь от любого смертного, только потому, что слишком запуганы, чтобы признаться себе в том, что это не так.

Я не нашелся что на это ответить. Серебряная монета блестела на бархатной подкладке.

Никодимус снова положил руку на нож:

— Боюсь, я вынужден просить вас принять решение безотлагательно.

Дейдре посмотрела на нож, потом на меня. Взгляд ее обжигал. Она облизнула прилипшие к краю кофейной чашки крупинки сахара и продолжала молча ждать.