Летний снег по склонам

Теперь, утолив голод и жажду, Рогов, не торопясь, осматривался. Ему вспоминались другие годы, другие люди, другие чумы, но везде, где его принимали, было так же, и он возвращался сюда, к этим людям, в этот чум.

Как принято, на землю тут положены чисто выскобленные березовые доски. Кое-где в щели пробивается мох и трава. Для очага посреди чума оставлен проем между досок. По краю — мох и мелкие березки, опаленные жаром. В местах каменистых и песчаных огонь разводят прямо на земле, а здесь, среди мхов, — на листах железа, чтоб не поджечь торфяник под чумом. Листы железа удобны еще и тем, что при надобности на них можно печь лепешки. Угли стряхивают на один лист и им прикрывают другой, на котором тесто.

Ближе к брезентовой стенке доски накрыты шкурами и на них, с краю, — подушки, одеяла, спальные мешки. Спальники здесь особенные — с двумя штанинами. В таком мешке можно пройтись по жилью или, не теряя тепла, выскочить наружу.

К шестам, на которых держится чум, над очагом прикреплены две жерди, висящие на ремнях. Они прокоптились, почернели от дыма и времени. В хозяйстве это первая вещь — на них вялят сором нёгу[14]. Куски мяса и сейчас перекинуты через них. На жердях же лежат перекладины, продетые в дырочки деревянных держал для чайника и котла. При сильном огне держало поднимается на несколько дырочек вверх. Когда надо тушить мясо на углях, держало с котлом опускается вниз. На жерди можно повесить для просушки намокший гусь или выстиранную рубаху. Много для чего годятся они, всего не упомнишь.

Шесты чума не только поддерживают брезент. Под них заткнуты сохнуть шкурки оленят с короткой крепкой шерстью. Там же торчат недавно сшитые меховые чулки — чижи и другая всячина из оленьих кож. К ним же привязан куском ременного аркана прокопченный приемник «Спидола». Полукружьем над расстеленными внизу шкурами, примерно на высоте груди, подвязана к шестам скатка полога, сшитого из красного ситца. У входа покачивается на сыромятном ремешке начищенная медная чашка с носиком — старинный умывальник. Он горит, как елочный шарик, отражая переменчивый свет углей.

Напротив входа, за очагом, — сундучки с припасом на каждый день. Там сушеный хлеб, сахар, соль, дешевое печенье, мука. А весь припас на полгода, вместе с зимней одеждой и зимним покрытием для чума, сшитым из оленьих шкур, хранится не здесь — разве тут все уместишь? Весь припас в вандеях, крытых берестой или брезентом. Вандеи стоят неподалеку от чумов, отгораживая жилую площадку от тундры.

Над сундучками к шестам же привязана полочка из прокопченной доски. На ней — самое ценное — деньги в старинной жестяной банке из-под чая, документы, завернутые в кусок замши, квитанции о сдаче мяса и шкур. Там же коробка с запасными латунными пряжками, вертлюгами для сбруи, пуговицами, бубенцами, колокольчиками, иголками и прочей мелочью. Еще там стоит литая позеленевшая иконка — складень божьей матери и Николая-чудотворца, покровителя пастухов, путешествующих и мореходов.

В том же углу (хотя какие углы у круглого чума...), где кончаются доски пола, — место для олененка и собаки. Сейчас их здесь нет — сын Никифора Даниловича, семилетний Филька, увел на тандер[15], чтоб не мешали гостям.

А гости, насытившись мясом и рыбой, пьют чай, изредка говорят вполголоса, но больше молчат, берегут покой.

Иван Павлович выпьет большую чашку, приляжет на подушки, отдыхает. Катя наливает другую, и он смотрит, как над чаем курится пар, прислушивается, как ворчит в котле оленина.

Лицо девушки кажется ему знакомым, он собирается расспросить ее, но все забывает за чаем. Посмотрит — вспомнит, возьмет чашку — забудет. Да, где ж он ее видел? И когда?

— Где-то я вас видел, красавица?

Катя улыбнулась, поставила чайник на угли.

— Неужели не помните? В поселке. Я в красном чуме работаю.

— Да, да, да... В красном чуме...

— В ту зиму, когда на стойбище волк людей покусал, мы с вами бегали вертолет вызывать.

— Ах, вот как! Ну, конечно же, вот я вас и вспомнил.

Никифор Данилович, задумавшийся о чем-то и принявший прежний нелюдимый и диковатый вид, оживился вдруг и мягко сказал, повернувшись к Рогову:

— Помаленьку подучивает нас, стариков, грамоте, книжки нам читает, за тетрадки сажает, как детей. Мы ее слушаемся — самое большое начальство у нас.

— Все слушаются, кроме вас. Непослушный вы ученик. Как ни спросишь, урок не сделан.

Никифор Данилович отвернулся и, нагнувшись, долго раскуривал папироску, зажженную от уголька. А когда раскурил, опять стал замкнутым и нелюдимым. Темные тени у глаз и на щеках, резко прочерченный нос и морщины придавали ему безжалостно-суровое выражение. Да еще красные блики от углей и красный огонек папиросы совсем искажали лицо, изламывали острыми углами. И угадывалась за ним жестокая жизнь, протянувшаяся через пять десятков лет, через Большеземельскую тундру до Карского моря, через Ямал, через пурговые зимы и комариные лета.