Летний снег по склонам

Рогов отхлебнул чай и задумался, поглаживая чашку. Задумался о странностях жизни. Эта девушка учит пастуха, который сам бы мог поучить иного ученого. Укоряет его непослушанием и проверяет его тетрадки, тогда как все бытие его — сплошная проверка знаний и уменья жить среди трудностей почти немыслимых. И справедливо ли вообще ценить человека по знаниям, которые расписаны в школьных программах? Тогда этого пастуха надо назвать малограмотным. А между тем о его жизни и опыте надо писать книги. Что из того, что, кочуя по тундре, он не научился бегло читать буквы? Он научился читать тундру, и его уменье нужно всем, кто идет в тундру. Есть природная образованность и воспитанность, которые не ниже приобретенных в школе. Нет, не ниже.

Вот пришлось бы обдумывать будущее оленеводства: пастбища, пути касланий, размеры стад, техника для пастухов... С кем бы Рогов стал советоваться? Со многими учеными, биологами, инженерами. Но прежде все-таки с Никифором Даниловичем. Да, с ним. Рогов перебирал в памяти авторитеты, освященные званиями и известностью, но не мог найти никого, кто бы практически так же цельно и всеохватно знал оленеводство, как этот пастух.

Конечно, ценность человека в самом человеке. Звания могут подчеркнуть достоинства, но придать достоинств звания не могут. Достоинства независимы от званий, они — сам человек.

Чай кончился, теперь гостям — отдыхать, хозяевам — за дела. Марфа Ивановна распустила завязки, придерживавшие полог, и та часть чума, где постелены шкуры, превратилась в спальню.

За пологом такой уют и покой, что глаза слипаются сами. Едва коснется подушки голова, летишь в сладкий праздничный сон. Спишь, не ведая времени, каждой клеточкой впитывая тишину, вдыхая пряность трав и дотлевающих углей. Спишь, сколько влезет. Спишь за полдень.

Просыпаешься от странных звуков, подкатившихся к чуму, — то ли кряканье, то ли хрюканье... И еще слышится дробное металлическое постукивание — словно пересыпают стальные шарики подшипников. Спросонья никак не можешь связать эти звуки вместе, они рассыпаются, живут порознь. Откуда тут утки и свиньи, почему вдруг подшипники? Все начинает казаться продолжением сна. Только лай собаки и чей-то далекий голос возвращают к действительности.

Петя открыл глаза. На линялом пологе ярким пятном горел солнечный луч, заглянувший через вершину чума. Из-за этого луча шкуры и подушки и даже похрапывающий рядом Валентин Семеныч — все нереальное, игрушечное. Наверное, потому, что вспомнилось детство — как с сестрой накрывали старым одеялом два стула и устраивали кукольный дом. Солнце точно так же просвечивало его красным пятном.

Это смутное, давнее ощущение кукольного уюта, которое бывает только в детстве, — ощущение полного покоя, не омраченного ничем, охватило Петю, и он полежал еще несколько минут, закрыв глаза.

Потом приподнялся. Валентин Семеныч крепко спал, Рогова не было. Петя осторожно вылез из-за полога.

Марфа Ивановна сидела у погасшего очага на овальном берестяном коробе и сучила нитки: ловко отщипывала от куска оленьего сухожилия тонкие волоконца, смачивала слюной, быстрым движением пропуская через рот, скручивала между пальцев и прикрепляла к пучку готовых ниток, висевшему на груди. В луче солнца сочно светилось ее брусничное платье с зеленой полосой по подолу и красная повязка на голове, искусно уложенная вроде старинной русской кики с двумя рожками вперед. В народной одежде у коми вообще много общего с русской одеждой.

— Чего мало отдыхали? — приветливо спросила она, вынимая изо рта жилку.

Такой стариной повеяло, такой давностью, что Петя не нашелся с ответом. Он пробормотал «спасибо», поискал глазами сапоги и увидел в тени, за очагом, Катю. Она сидела на скамеечке с книжкой на коленях и отмахивалась от комаров лебединым крылом. Ноги у нее были такие же розовые и гладкие, как руки и как шея. Впрочем, перехватив Петин взгляд, она тотчас прикрылась пестрой косынкой. Студенту от этого легче не стало. У него пересохло во рту, и лицо загорелось.

Досадуя на свое смущение, он спросил, гдо Рогов.

Катя отложила книжку и, продолжая обмахиваться белоснежным крылом, ответила, что Иван Павлович на тандере — проверяет насос для опрыскивания оленей.

— Это далеко?

— Недалеко, совсем рядом. Да я вас провожу.

Тут Марфа Ивановна попросила ее бросить в очаг мокрого мха, чтоб дымом отпугнуть комаров. Пока Петя надевал сапоги, Катя выскочила из чума и вернулась с охапкой мха.

— Там они, на тандере. Насос разбирают. А комаров! Опять олени сыты не будут...

— Плохое лето, — вздохнула Марфа Ивановна.

Катя раздула угли, покрывшиеся уже густым пеплом, бросила туда мох, достала из-за шеста другое лебединое крыло — обтрепанное и закоптелое, помахала над очагом. Белый дым сырым клубком взвился вверх, затеняя луч солнца.

— Пойдемте покажу, где они. — И откинула брезент у входа.

Вышли в безветренный комариный день. Ярко-зеленая равнина в парном мареве убегала к горизонту. В озере нестерпимыми бликами играло солнце. Петя зажмурился, перед глазами поплыли черные круги. Обогнули чум, миновали вандеи, и открылся тандер.