Лётные

Раз, после Ильина дня, Иван, по обыкновению, остался на Татарском острове один и лежал с утра в своем балагане, как волк в логове. Накануне пал небольшой дождь, и день выдался такой светлый, теплый, какие подвертываются только на исходе короткаго уральскаго лета, когда летнее солнце точно прощается с землей. Со всех сторон тянуло праздничными звуками: бойко катились по проселку телеги с загулявшими мужиками и бабами; с веселым говором и дружной песней возвращались с работы помочане; на лугу, у самой деревни, развернулся пестрый девичий хоровод, а там дальше гудело и шевелилось все село, точно растревоженный пчелиный улей. По Исети непрерывной волной катился несмолкаемый праздничный гам, но это трудовое мужицкое веселье ложилось лишним камнем на душу одинокаго бродяги: работа ровняла его с другими мужиками, а веселье рознило.

Весь день и весь вечер Иван невольно прислушивался к праздничным звукам, а потом заснул тяжелым сном больного человека. Ему мерещились и пьяный Листар, и Феклиста, и бегство с каторги, и убитый брат Егор, и лётный Антон с дедушкиной репкой. Ночью его кто-то разбудил.

-- Эй, Иван, вставай, зелена муха...-- тащил его за плечо едва стоявший на ногах иосиф-Прекрасный.-- Гостинца я тебе приспособил...

-- Какого гостинца? Отвяжись...

Слабый стон где-то в кустах, заставил Ивана вскочить, а пьяный иосиф-Прекрасный только показать ему в тальник и безсильно сел на траву.

-- Там... зелена муха...-- бормотал ор, покачиваясь всем своим длинным туловищем.-- Ну, и штука только, зелена муха...

-- Да кто там? Говори толком...

-- А она... Дунька... бродяжка. Ну, и зелена муха...

Не добившись толку от пьянаго бродяги, Иван отправился прямо в кусты, где чуть не наступил на какую-то бабу, которая ползала и корчилась на земле, как раздавленный червяк. В первое мгновение бродяга испугался и даже попятился -- он не ждал именно того, свидетелем чего пришлось сделаться так неожиданно. Потом ему вдруг сделалось как-то совестно, и он хотел вернуться, но Дунька опять застонала, жалобно цепляясь одной рукой за что-то невидимое в воздухе. Иван только теперь, при колеблющемся месячном освещении, разсмотрел смертельно-бледное молодое женское лицо, точно вспыхивавшее неровными пятнами горячаго румянца; узкий белый лоб закрыт спутавшимися волосами, а небольшие серые глаза остановились на нем в смертельной истоме...

-- Батюшки... батюшки... ой, батюшки...-- захлебываясь, стонала Дунька и ползала по траве на однех руках,

Иван все понял и опрометью бросился в балаган, откуда вернулся со своей сермяжкой. Дунька присмирела и лежала под кустом с закрытыми глазами, а около нея, прямо на траве, копошился и вспискивал, как мышь, только-что родившийся ребенок. Бродяга перекрестился и бережно прикрыл Дуньку своей сермяжкой. Из кустов в этот момент показалось хихикавшее птичье лицо иосифа-Прекраснаго.

-- Уйди... убью!-- закричал Иван и даже бросился на товарища, но тот уже был далеко.

Через полчаса Дунька уже лежала в балагане на Ивановом месте, прижимая к своей груди слабо кряхтевшаго ребенка. Иван то входил в балаган, то выходил и, видимо, не знал, что ему делать.

-- Бабушку-то позвать, что ли?-- сурово спросил он, не глядя на больную.

-- Нет... не надо... так управлюсь...-- шопотом ответила Дунька, не имея сил открыть глаза.-- Ох, смертонька моя приходила... испить бы...

Иван принес воды в деревянном ведерке и поставил ее к изголовью Дуньки, которую вместе с ребенком прикрыл полушубком Перемета; потом он развел огонь около входа в балаган, чтобы хоть часть тепла попадала на больную. Ночь была не холодная, но на Дуньке, кроме ситцеваго сарафанишка, ничего не было. В дырявый платок, который был у нея на голове, она завернула своего ребенка. Бродяга просидел у огонька целую ночь, не смыкая глаз. К нем самом происходило что-то такое необыкновенное, чего он еще никогда не испытывал,-- ему и жутко было, и как-то легко, и что-то такое хорошее теплилось у бездомнаго бродяги на самом дне его души, именно то светлое человеческое чувство, котораго не в состоянии вытравить никакая каторга. Вот здесь, почти у него на глазах, родился новый человек, и бродяга смутно сознавать все величие свершившагося акта природы: новая жизнь теплилась в балагане, как блуждающий огонек... Небо точно выше поднялось над грешной землей, тонувшей во мраке бродивших по ней ночных теней, и частыя звездочки гляделись с него так приветливо и чисто, как детские глазки.

"Это ангелы Божии... святыя душеньки,-- думал бродяга, глядя на звезды, и торопливо творил какую-то молитву.-- У кажнаго человека, сказывают, своя звезда обозначена... и у Дунькина робенка тоже хошь маленькая звездочка, да есть,-- ведь тоже живая душа".

А Дунька, эта женщина, полная греха, крепко прижимала к своей груди новое маленькое существо и с каким-то страхом ощущала теплоту маленькаго тельца, точно у нея на груди шевелился целый необятный мир.