Лето бабочек

Я с трудом могла себе представить, что ее больше нет дома. Что я никогда больше не услышу ее громкий, звучный голос, твердые шаги, не увижу, как она управляет всеми комнатами. Не увижу ее сияющее, нежно-розовое лицо и шоколадно-карие глаза, угольные, подернутые сединой волосы, потрепанную соломенную шляпу, красные, грубые руки, так не подходящие ей, прекрасной и активной. Каждая ее клеточка была полна жизни. Как же она могла так сильно заболеть, что умерла, а мы даже и не знали?

– Не понимаю… – начала я.

Мама резко перебила меня:

– Однажды ты поймешь, Теа, милая.

Она никогда не звала меня Теа: так меня называла только бабушка. Я придумывала, что бы у нее спросить, чтобы сразу получить ответ на все, что меня мучило.

– Тебе грустно?

– Да, мне очень грустно, – ответила мама. Она взяла весло обеими руками, уходя с рыбацкого маршрута, ведущего к морю, помахав туда рукой. – Очень, очень грустно.

– Тогда почему ты не выглядишь грустной?

– Потому что некоторые люди так могут. Они должны сохранять смелое лицо. Теперь она умерла, она ушла. Нам придется с этим смириться. – С этими словами она резко повернула влево, когда мы огибали устье, неслышно скользя по спокойной вечерней воде, пока не увидели Джесси, служанку, которая ждала нас с веревкой. – Смотри. Мы почти дома. И еще одно. Мы не должны говорить об этом с папой. Мы можем говорить о ней, но только когда будем одни. Поняла?

Я кивнула, готовая расплакаться, но я знала, что ей это не понравится. Я едва знала что-то о своем так часто отсутствующем отце, за исключением того, что он был грубым, раздражительным человеком, который выкрикивал приказания и плевался едой, когда она ему не нравилась. Теперь мне предстояло его узнать.

Так начался упадок моей мамы, и косвенно мой собственный.

Тогда я поняла, что она начала отдаляться от меня, потому что мне больше не разрешали расчесывать ее густые волосы цвета шоколадного бархата, и играть с ней на пианино, и слушать, как она читает долгими зимними вечерами в ее маленькой гостиной, моя голова в эти моменты больше не лежала на ее мягком колене, покрытом хлопковым платьем. Она часто уходила или сидела в своей комнате: меня одевала Джесси и она же мне читала. Турл катал меня на лодке, давал мне жевать лакричный корешок и говорил, что теперь я его Первый помощник капитана. Детям легче привыкать: сначала я это не понимала, но постепенно мне стало ясно, что мама меня больше не любит. Со временем я поняла, что те счастливые дни детства, когда бабушка была жива, были просто сценой какой-то картины, а не моей жизнью.

К тому же мне было на что отвлечься: Турл, и «Красный адмирал», и Джесси с Пен, и Дигби, моя маленькая собачка, которая повсюду за мной бегала. И еще я исследовала Кипсейк, место, где ты можешь зайти в любую комнату и попасть в другое время и место, где, казалось, за углом болтаются привидения, шепча что-то, пока я сплю, или ем, или читаю. Я никогда не уставала от этого места: секретные площадки, смотрящие в море, крошечные кабинеты, завешанные тяжелыми шелковыми гобеленами, викторианская детская, которой мы так и не пользовались – как и кроваткой, и старым детским набором, состоящим из деревянных кирпичиков, которые стали легкими и узорчатыми, изъеденные древоточцем. На лестнице висели портреты моих предков, давно позабытые, стояли двери, которые никогда не открывались, резные деревянные сундуки были набиты старыми платьями, которые не носили веками. Гравюры висели на ржавых крюках, спрятанные по углам.

У меня был кукольный домик, который до сих пор терпеливо ждет в одной из комнат на верхнем этаже, потому что я убрала его с глаз долой, так как он слишком болезненно напоминал мне о том времени. Потому что я играла с ним часами, с крошечными куколками и их одеждой, с тяжелой металлической мебелью. У него было электрическое освещение и гараж для машины: наш кукольный домик был современнее, чем мы сами. Я часто представляла себе семью, которая в нем жила, раздавала им роли для игры: любящая, умная жена, которая изучает бабочек, трудолюбивый муж, раненный во время Первой мировой, сладкий сынок, которого берегли как зеницу ока, и их старшая дочь, маленькая я, с мягкими каштановыми волосами, такой я была на самом деле, и я рисовала фарфоровое лицо, которое не выражало ничего, кроме покорного смирения.

Мне не было одиноко. Я не чувствовала себя очень счастливой, но я научилась быть прагматичной. И тогда, когда мне было почти девять, я встретила Мэтти, и она вошла в мою жизнь.

Однажды, спустившись вниз по ручью на «Красном адмирале», я стояла на берегу, рассеянно чертя палкой узоры на песке, в рубашке, заправленной в широкие брюки, и в ботинках, облепленных мокрым песком. Я хотела наловить моллюсков для Дигби и размышляла, проплыть ли еще подальше или прогуляться до луга. Но когда настало время прилива и ветер начал путаться в солнечных лучах, было сложно оторваться от воды. Дигби стояла рядом со мной и обнюхивала ракушку, когда мы услышали крик.

– Эй! Убирайтесь, вам сюда нельзя!