Лето бабочек

– Мама… прошу тебя, прошу, прошу, не уходи. Пожалуйста, борись, – сказала я, в отчаянии сжимая ее руки. Мне кажется, я правда верила, что если я напрягусь, хотя бы разок, вытянуть ее к жизни, то это сработает. – Не так. Давай поговорим о чем-нибудь еще.

Но она улыбнулась и покачала головой.

– Видишь, все это время, а я смотрю на тебя и думаю о тебе… должна ли ты помочь мне умереть. – Она очень медленно покачала головой. – Я так рада, что тебе не придется. Ты такая умная. Такая красивая. Ты такая хорошая, Тедди, правда. Моя прекрасная девочка, такая мудрая и глубокая, и… – Еще один спазм скрутил ее, и после него она притихла. Вдруг она открыла глаза, уставясь в потолок. – Ты должна бежать. Дом умирает. О мой милый ребенок, я не печалюсь. Я не… не… печалюсь, теперь нет. Ты здесь. Ты здесь.

Она поцеловала мои пальцы. Я почувствовала, как между нами пробежал разряд, и потом она ослабила руку. Я посмотрела в ее глаза, ясные, самого нежного карего оттенка. Я почувствовала силу ее любви ко мне, сильнее любой другой любви, которую я ощущала, до того и после того, и тогда я познала эту большую любовь. Потом как будто что-то проскользнуло надо мной, как будто накрыло плащом, и когда я снова посмотрела на нее, она уже ушла. Где-то далеко послышались вздохи и рыдания – те женщины, все смотрели на нее, все были с ней, теперь я в это верю.

Под домом. Конечно. Я помню, как Мэтти, когда я встретила ее первый раз, говорила, что бабушку отказались хоронить в церкви Манаккан. Она ошибалась. Они не похоронили ее там, потому что она уже умерла здесь, в Кипсейке. У моих предков нет могил – кроме мужчин, которые лежат в фамильном склепе, в церкви. Остальные, женщины, все здесь.

Я так и не оправилась от смерти мамы и от нашего последнего разговора. Она поступила так, как считала правильным, но трагедия в том, что она ошибалась: ее напускное безразличие изменило меня. Я изменилась, навсегда оставшись уникальной девочкой, которая должна быть счастливой, чувствительной, какой я когда-то была, которая свободно гуляла со своей мамой и бабушкой по нашему собственному миру.

Ее кожа все еще была теплой. Я повесила голову, а потом подняла глаза и увидела, как комната погружалась в обычный серый дневной свет. Снаружи запела птица, и я поняла, что теперь осталась одна.

* * *

Через девять месяцев после смерти мамы отец представил меня моему будущему мужу. Уильям Клауснер приехал к нам в дом со своим отцом, и мы пили чай на террасе. Была осень, и уже довольно холодно для посиделок на открытом воздухе. Когда я замешкалась у главных дверей, отец ткнул меня в руку:

– Он здесь не для того, чтобы с тобой поболтать. Они с отцом приехали, чтобы тебя оценить, осмотреть тебя. Решить, подходящая ли ты партия. Они хотят хорошую, умную, здоровую девушку. А не шлюху с обдолбанным взглядом, несущую всякий вздор насчет того, что происходит в этом доме. Слышишь меня? – Его пальцы впились мне в сухожилия, и моя белая кожа покраснела от его хватки. – Снимай этот идиотский передник и пойди надень приличное платье.

Уезжай отсюда, сказала мне мама. Дом умирает. Ты должна бежать.

– Да, – сказала я мрачно и пошла наверх переодеваться.

А что еще мне оставалось делать? С тех пор как умерла мама, я поняла, как сильно ее присутствие, более призрачное тогда, чем сейчас, оберегало меня. Она намеренно создавала мутную, категоричную, холодную атмосферу, в условия которой это притворство не дало свершиться некоторым из отцовских причуд. Теперь, когда она ушла, маска благородства была сорвана. Он был груб и жесток, прямолинеен и вульгарен, пил с управляющим Талботом до глубокой ночи, а днем ходил по коридорам и выискивал проступки. Пен, нашу милую горничную, он уволил только потому, что в жаркий день с его воротничка стал осыпаться крахмал.

Мои волосы отросли слишком длинными и стали непослушными; я выросла из всех своих платьев. Мне было уже восемнадцать, и я была высокая, но я носила одежду, которую мне выдавали в последние годы, потому что меня это просто больше не заботило. У меня больше не было мамы, которая молча за мной следит, и пока она не умерла, я не понимала, как много она продолжала для меня делать, даже на расстоянии. Вещи, о которых я не знала – букетики диких цветов у меня в спальне, новая одежда, каким-то чудесным образом возникающая передо мной, книги, которые мне хотелось читать, всегда были под рукой, когда я училась, – она любила меня издалека, а теперь она умерла, и ее похоронили у церкви, в отличие от ее предков. Я не могла ходить мимо часовни в дальней части дома. Мне снились сны, от которых я просыпалась, крича от ужаса. Теперь я поняла, почему люди избегали моего взгляда, когда я проплывала по Хелфорду или выезжала верхом. Я была неухоженная и нечесаная, и мне доставляло большое удовольствие притворяться, что мне это нравится.