Лето бабочек

Он мог бы с таким же успехом говорить на русском; я его не слышала. Потому что я знала, что вернусь в Лондон, так или иначе. До этого я была там несколько раз, но в этом путешествии я больше не была ребенком, и для меня Лондон был – и остается – жизнью, всей жизнью в одном прекрасном месте.

Я всегда любила Лондон, но в этот раз он показался мне новыми небесами, миром, далеким от моего собственного. Шум, движение машин, лошадей, люди, которые кричали и окликивали тебя, когда ты проходил мимо! Наряды и чепчики леди, красота и великолепие всего этого! Мужчины у отелей в цилиндрах и с галунами на плечах, которые прикасались к шляпам и открывали для вас двери, как будто вы принцесса! Золотая отделка на всех зданиях, рекламные плакаты, нарисованные на стенах, предлагающие продукты от сифилиса, печени и подагры, автобусы с жесткими кожаными сиденьями, на которых вы жестко подпрыгивали на бугристых дорогах, держась и еле переводя дыхание… и воздух, наполненный восторгом и энергией жизни, повсюду, куда бы мы ни пошли. Однажды днем, на обратном пути к дому тети Гвен из Грин-парк через Мэйфер, мама свернула не туда, и мы оказались на Шепперд-Маркет, где женщина в шелковом пеньюаре стояла на балконе публичного дома, облокотившись на перила, смотря на нас. На ней был накинут вишневый кардиган с большими карманами и стягивающим шнурком. Ее губы и щеки были красными, а тело выглядело так, как будто в какой-то момент одна из его частей выпадет из одежды. Я стыдливо ей улыбнулась, и сердце мое колотилось, когда я подумала, почему она там оказалась, а мама схватила меня за локоть и утащила вниз по аллее.

– Не смотри, Тедди. Это отвратительно, – сказала она, сама гневно озираясь на краснощекую, пышногрудую богиню, которая спокойно глазела на нас сверху.

Мы застучали по старым ступеням, выводящим из той улицы. Скоро мы были в безопасности на Беркли-сквер, и мама смогла снова спокойно дышать.

– Кто была та женщина? – спросила я ее.

– Та, которая продает себя мужчинам, для секса, – ответила она.

Моя мама редко теперь принимала участие в моей жизни, но она никогда мне не врала. В двенадцать лет я в первый раз услышала слово «секс» или, по крайней мере, вообще узнала о нем.

* * *

Когда мне было пятнадцать, моя гувернантка, мисс Браунинг – к тому времени ставшая мне родной, – уехала. Она была вынуждена вернуться обратно в Дербишир из-за болезни одного из родителей, и ее никем не заменили. Из тех многих часов, которые мы провели в библиотеке отца, я до сих пор помню очень многое, чему она меня научила, хотя я едва могу вспомнить ее лицо: кажется, у нее были светло-рыжие волосы. Интересно, что с ней потом случилось. Она была добра ко мне и смеялась смешно и тихо, напоминая мне соню. Однажды я сопровождала ее на репетицию двух кантат Баха в соборе Труро, но об этом узнал отец, и ей приказали, как мне потом рассказала Джесси, больше не брать меня на такие мероприятия.

И вот мои уроки закончились, я теперь по-настоящему была предоставлена самой себе. Что я потом делала, чем заполняла долгие часы между пробуждением и сном? Я читала книги. Я ходила на прогулки – под присмотром Пен или Джесси, которые невыносимо медленно ходили по тропинкам у Кипсейка в своих изношенных плоских башмаках, невпопад болтая о своих возлюбленных в Хелфорде или о проблемах сестер с мужьями. Я просила их поискать себе крепкие сапоги, чтобы мы могли прогуляться через поле, но нет. Они боялись моего отца. Все его боялись.

Мне нужно было куда-то деть свою буйную энергию, и так, постепенно, я начала изучать бабочек – и поскольку меня ничего не отвлекало, вскоре я поняла, что меня охватила мания, как мою маму, и ее маму, и всех остальных до меня. Прямо у меня на пороге было все, чтобы подпитывать эту манию. Теперь я наблюдала за ними: я отмечала различные рисунки их полетов, их поведение, манеру спариваться. Я знала, что Лимонно-сырную Серянку можно отыскать не раньше февраля, а Серебряного Омытого Рябчика – только в июле. Мама выдала мне старое бабушкино оборудование: сеть, хлопок и иглу для починки сети, спичечный коробок с булавками, старую потертую коробку для собирания образцов и инструменты для убийства (банку, яд, корковую пробку). Все было сложено в ее старом ранце. Мне было ужасно приятно обращаться с этими вещами, которые снова напоминали мне о ней.

Теперь я меньше гуляла по лугам и тропинкам. Я знала, что Талбот донесет на меня отцу, если только увидит за пределами усадьбы. Пару раз, год спустя после того, как наша дружба была прекращена, я видела Мэтти, и мы разговаривали, но теперь мы уже были другими людьми – она принадлежала большому миру, а я принадлежала дому, только этому дому.

– Выше нос, – сказала она мне, когда мы виделись в последний раз. – Это же не будет продолжаться вечно. Я же присматриваю за тобой, правда?

– Ты?! – воскликнула я, прозвучав более высокомерно, чем хотела. – Да что ты можешь сделать?