Лето, бабушка и я

Это надо понять, что такое — Я. Очень сложно понять, я напряженно стараюсь, и в самом конце догадка уплывает, скользнув по пальцам, как мальки в нашей ледяной речке, когда ты их уже поймал в ладошку.

Попробую еще раз.

— А что было, когда меня не было? — спрашиваю я у бабушки.

Мы лущим кукурузу — полный початок в одной руке, в другой — голая сухая сердцевина, ею надо проводить по стройным рядам белых зерен, и те с шумом осыпаются в бабушкин подол.

— Что было — все было, — отвечает бабушка. — Только тебя не было, а так — жили себе и жили.

— Ну, а я где была? — допытываюсь я, потому что кто-то же должен дать мне знание — как это, когда меня — нет?!

Я вижу других людей — они все отдельно, а я — отдельно. Я — не они. Интересно, каждый из них думает про себя то же, что и я? Главное отличие Я от других, что я не могу увидеть меня, моего лица. А ведь это так интересно — вот толпа, и я среди них, и я себя вижу, как другого. Как я выгляжу со всех сторон? Раз я не вижу себя среди других, значит, сравнить невозможно.

Все-таки я упорно стараюсь увидеть себя без зеркала.

Если немного прикрыть веки — вижу ресницы, они у меня прямые и скошены книзу, если скосить глаза — вижу нос, и губы — если их вытянуть трубочкой.

Но глаз своих без отражения в чем-то другом не увидишь никогда.

Мои глаза смотрят изнутри наружу. И внутри кто-то есть, и этот кто-то — я. Это мое тело, и в нем что-то еще внутри. Там происходит что-то, что чувствую, знаю, думаю только я и больше никто. Это немного страшно — как будто ты закрыт в маленькой тесной комнате, и много-много лет, долго, а скорее всего — вечно — будешь там один.

Я чувствую запах воды. Он всегда разный, а мне говорят, что я выдумываю, чтобы обратить на себя внимание, и что вода пахнуть не может! Ну, море да, пахнет. А река не пахнет!

И нюхают мокрыми носами, и ничего не чувствуют, и злятся на меня, а я вдыхаю прозрачный голубоватый запах воды и важно отмалчиваюсь. Я даже отличаю по запаху разную воду: наша из крана — слегка отдает талым снегом, из родника — как будто мятная на вкус, а в бабушкиной деревне — пахнет огурцами. Это мое личное свойство, больше ни у кого его нет.

А моя сестра, например, очень хорошо рисует красками. Это только кажется, что любой сможет — я попробовала, потом два часа отмывалась, а на листе — страшно смотреть, что получилось. У сестры же получается такое, что не можешь понять, как это сделал человек — ведь только что этого не было!

А вот бабушка чувствует что-то такое, на что я бы внимания не тратила. Она знает все про страхи — чего нельзя делать.

— Не коси глазами, так и останешься! — ругается бабушка. — Девушка не должна столько гримасничать — морщины рано появятся. Ты что, обезьяна?! А ну-ка выровняй глаза, неслух! Чтобы у твоего врага были косые глаза!

— Ба, а что плохого в морщинах? У тебя же есть, они такие симпатичные — когда дождь идет, капли по ним стекают, как по бороздкам.

— Ну вот откуда у тебя эти дурацкие мысли, сколько я вырастила детей, ни один столько не говорил, да еще столько глупостей! Да девушка должна даже спать без подушки и лицом вверх, чтобы лицо было гладкое…

Ну, все, если бабушка завелась, это надолго.

Вот вчера я продиралась через лимонные деревья, а они колючие — на колене длинная царапина. Я это почувствовала, было больно, но не очень. И потом бабушка мыла мне ногу хозяйственным мылом под краном, и щипало — только у меня.

А бабушка, хоть она была так близко ко мне и трогала меня руками, она не чувствует моей царапины. Она чувствует мой запах, она может узнать мою кожу, она только не родила меня, а так — знает лучше всех. Она всегда кричит и ругается, если я поранюсь, это потому, что она за меня боится, но ведь она не чувствует по-настоящему, если мне больно, и не может стать мной!

Впрочем, она и свои болячки не чувствует. Недавно резала что-то ножом и срезала себе полпальца — хоть бы пикнула!

Я только увидела, как кровь хлещет. Бабушка деловито промыла под краном рану, вернула кусок кожи на место, плотно залепила пластырем и подняла руку наверх. И даже бровью не повела.

Я завывала от собственного воображения — как же это больно!

— А наверх руку зачем? От этого меньше болит? Ба, больно, да? — между вытьем спросила я.

— Больно? Разве это больно, что ты понимаешь. Больно — совсем не это, — спокойно сказала бабушка. — Руку наверх — чтобы кровь оттекла.

А еще бабушка хватает горячие кастрюли и сковородки без ничего, голыми руками, и потом швыряет их на стол, и этими ошпаренными пальцами трогает себя за уши.

— Ба, а зачем ты уши трогаешь?

— Попробуй горячее взять, только очень быстро, а потом приложи пальцы к мочке, увидишь, — как ни в чем не бывало, обьясняет бабушка.

Я немедленно берусь за черный бок покоцанной сковородки и, раскрыв рот и глаза на максимальную ширину, хватаюсь за мочки.

И жар перетекает в прохладу мягкого ушка.

Бабушка немного волшебница. Я потом про это еще расскажу, что она умеет делать.

Еще она засыпает раньше меня, и я этого очень не люблю. Как будто весь мир меня оставил и ушел, поэтому я расталкиваю бабушку, а она спросонья пугается и ворчит.