Лето, бабушка и я

На журнал «Пионер» мне стало неприятно даже смотреть. Они меня отвергли, а сами печатают какую-то лабуду косноязычных детишек из всяких Богом забытых мест. Все мои рассказики, стихи, даже рисунки — всё теперь кажется уродливым, никчемным и жалким. Никому не покажу, никогда! Один раз рискнула — и что из этого вышло? Учитесь писать! Тоже мне! А сам-то что написал, кроме этих листочков?

— Не пустят в дверь — лезь в окно, — туманно советует бабушка, хотя ей я ничего не говорила про журнал.

Через пару дней жжение в груди проходит.

Я сажусь и пишу очередное веселое письмо Ирке — про наших одноклассников, я перечитываю и сама хохочу.

Вскоре приходит ответ.

В нем — вместе с листами, исписанными Иркой, один листочек от ее мамы.

«В эпистолярном стиле ты, конечно, ас, — пишет она, — сколько удовольствия от твоих писем! Мы их складываем и перечитываем…»

На сердце теплеет.

Я никому не расскажу о том, что меня отвергли. И не буду об этом думать. Ведь есть кто-то, кто любит то, что я пишу.

Богатые и бедные

Сквер на углу огражден замысловатой чугунной оградой, которая никогда не пустует — она служит пристанищем для клуба свободных художников. Очень удачно возле сквера пристроился ларек «Пиво-воды», и дискуссии в клубе редко обходятся без холодного напитка в запотевшей бутылке.

Сквер оснащен скамеечками, но члены клуба презирают сидячие дискуссии и уступают лавки пенсионерам, собакам и школьникам, сами же занимают зимой и летом, в жару и дождь один и тот же угол ограды: кто-то небрежно восседает на ней, кто-то опирается на нее локтями, кто-то прислонился бочком, а оратор стоит в центре композиции и вещает.

О чем? А о чем угодно.

Я пробегаю наш угол сто раз на дню: то из школы, то в музыкалку, то за хлебом, а то за лимонадом — пустые бутылки гремят в пакете, и каждый раз улавливаю обрывки новых лекций.

— …клянусь мамой, Ошо Раджниш такого не говорил! Ко мне в руки попала его книга…

— Ну что ты говоришь — он не записывает ничего.

— Не он, так ученики стенограмму сделали — я тебе про дело, а ты мне про формальности!

— Ну говори, говори, чего вычитал…

Ага, Ошо Раджниш, наматываю я на ус.

В следующий пробег до моих ушей доносится:

— …и в этой «Белой книге» такое понаписано — озвереешь! Про Солженицына было в последнем выпуске, обложили его последними словами — не иначе, хотят его до самоубийства довести…

Господи, что за «Белая книга» еще?

Иду после сольфеджио и слышу про некоего Севу Новгородцева, который есть самый крутой музыкальный критик в мире.

— …а наш Жора Мачавариани ничем не хуже, и даже круче, может быть, только он тут киснет, а сравнить уровень — Жора консерваторский!

— Сева, может, тоже консерваторский, суть не в этом…

А Жору и я знаю, кто же его не знает! Его программу «Это эстрада» ждут, как синей птицы — когда прилетит, никто не знает, а счастья — на год!

Компания умников всегда вежливо здоровается с бабушкой, она отвечает с нежнейшей улыбкой.

— Один тут к твоей сестре клеился, но эта публика не для семьи, — тихо сообщает она, когда мы отходим на порядочное расстояние.

— Почему? — удивляюсь я.

— Не оглядывайся, — одергивает меня бабушка. — Они целыми днями на улице торчат и только языками мелют, какой жене это понравится?

Разглядывать их в самом деле неловко, но одного из них ни с кем не перепутаешь — благодаря длинной бороде и волосам до плеч.

— Это художник Джонни, — объяснили мне дома. — Добрейшая душа, но чокнутый.

Городок наш чокнутыми буквально наводнен: у каждого квартала есть свой собственный гиж[31]. Каждый сошел с ума по-своему и живет в тихом и красочном безумии, добавляя городу яркости, настроения и тона.

На нашей улице живут одни из самых симпатичных — старухи-собачницы. Каждый день они выходят с пакетами, полными объедков, и кормят бродячих собак.

— Это мать и дочь, надо же, как это они вместе чокнулись, — удивляется бабушка. — Говорят, они жена и дочь белогвардейского офицера, он отсюда уплыл в Стамбул, а их оставил, вот они и помешались.

Если приглядеться, можно убедиться, что в самом деле одна намного старше другой, а та, что помоложе, — всегда перетянута в талии широченным поясом с пряжкой.

Из-за них на нашей улице стянуты все подразделения городских собак — они живут огромной копошащейся стаей, вызывая нарекания приличных жителей. Я тоже люблю собак, и они меня любят, только мне никто не разрешит привести их в дом. Вырасту, волосы распущу, надену широкий пояс с шикарной металлической бляшкой, а собаки будут виться вокруг меня стаей — и все будут смотреть и говорить: это та самая девочка с собаками, какие у нее красивые волосы!

Описываю бабушке свою мечту.

— Не приведи Господь, мало тут чокнутых, еще и тебя к ним не хватало! — пугается бабушка.

Нам навстречу идет старенькая учительница музыки — в кедах и лихо заломленном берете. Она каждое утро совершает пробежку, белоснежные пряди одуванчиком окружают сморщенное лучезарное лицо.

— Это тоже чокнутая? — спрашиваю я на всякий случай.

— Можно и так сказать, — посмеивается бабушка, и две старушки чинно здороваются друг с другом.