Лето, бабушка и я

Бабушка хмыкнула.

— Ноги красивые, — сказала она, глядя во двор.

Таня дала нам пластилин.

Ее комнату можно было рассматривать, как музей: над кроватью висели две скрещенные шпаги и американский флаг. На кровати лежала гитара, платья валялись разноцветной кучей на полке распахнутого шкафа, на крохотной тумбочке блестела гора флакончиков.

Мы зачарованно смотрели на Танины пальцы с алыми ногтями: из бесформенного кома пластилина они мелкими аккуратными движениями создавали чье-то лицо.

— Мефистофель, — кратко объяснила Таня, показывая нам окончательный результат. Дети растерянно промолчали, мне же лицо напомнило посмертную маску Бетховена.

Наши корявые цветочки и корзинки удостоились высочайших похвал, но были снова превращены в исходный рабочий ком.

— Вот это надо мазать на веки, — показывала Таня флакончик с кисточкой обсадившим ее девочкам. Мы, не дыша, смотрели, как она проводит ровную линию над ресницами. Таня пальцами растушевывала тени, густо взбивала загнутые ресницы, хлопала пальцем по губам, разминая алое.

— Я всегда все пальцами делаю, я же художница, — она так разговаривала с нами, будто мы что-то соображали.

— А давай я тебя накрашу, — повернулась она к Венере. Та замерла под Таниными пальцами, открыв рот. Мы потеряли дар речи от зависти.

— Тебе надо будет усики выщипывать, когда подрастешь, — прищурив глаз, оценивала Таня свою работу, поворачивая обессиленное лицо Венеры в разные стороны.

— Люблю красивых людей, — наклонив голову, объясняла она, — что еще в жизни можно любить?

Венера перед нашими глазами превращалась из пухловатой сутулой верзилы в чужую прищуренную женщину.

— Ну и как вам? — Нас можно было не спрашивать.

Нам нравилось все — сладковатый запах духов, ее удивительная комната, ее тюленья грация, ее гладкая темно-розовая кожа и потрескавшаяся помада на вывернутых губах. Мы были ее рабами, жрицами ее храма, подметателями ее следов.

— Кто следующий? — весело спросила Таня, держа в руке кисточку.

— Вы чем тут занимаетесь? — Наш цветник смяло жестким голосом соседки Натэлы. — А ну-ка быстро по домам, чтобы духу вашего тут не было!

Мы испарились, и шли домой с чувством легкого опьянения — как будто сделали что-то непристойное.

— На что это похоже, — обсуждали соседи вечером квартирантку, — ладно неделя, две недели, но она уже месяц тут живет!

— Люди, вы где-нибудь видели закон, по которому квартиру нельзя снимать больше чем на две недели? — спросил с балкона Тамаз.

— Между прочим, твоя дочь тоже у нее сидела, куда ты смотрел! Чему она может наших детей научить! — задрала голову Динара. — Я свою Венеру сначала отдубасила, потом отмыла, потом еще раз отдубасила. Пришла размалеванная!

— Человек приехал отдыхать, — попробовал отбиться Тамаз.

— Знаем мы этот отдых — уходит одна полуголая, приходит под утро каждый раз с новым кавалером, — ядовито прогудела Натэла. — А может, ты и сам к ней не прочь клинья подбить?!

— Натэла, нарываешься! — рассвирепела Шура, жена Тамаза. — Это квартирантка моей матери, куда она ее выкинет, интересно?

— А что, мало желающих? — удивилась Натэла. — Я тебе в тот же день найду новых, и не каких-нибудь шалав, а приличных людей!

Таня исчезла, не попрощавшись. В ее комнату заселились какие-то белобрысые люди, уходившие с утра на море и приходившие с ожогами.

Мы забыли о ней быстро.

В кафе-близнецах на бульваре давали самое вкусное мороженое в металлических креманках на черной ножке: они запотевали, мороженое оттаивало по краям, можно было его брать ложечкой — и твердого, и жидкого, смешивать во рту, и щуриться от ветра, дувшего с вечернего моря.

— Смотри — это не та девица, что с вами бегала? — толкнула меня бабушка.

В кафе-близнеце напротив за столиком сидела Таня. Она была в джинсах, вышитой распашонке и соломенной шляпе с твердой тульей, сидела, задрав ноги на соседний стул, и смотрела на море. Ее алый рот был печален, плечи свисали, как у спящей.

Время от времени к ней подходили нескончаемые молодые люди и, наклонясь, что-то ворковали, — она смотрела снизу беззащитно, отрицательно качала головой и даже отталкивала их рукой.

— Пошли фонтаны смотреть, — решили мы и поднялись, и я напоследок оглянулась.

Таня брела к морю, покачиваясь, ее поддерживал кто-то особенно настырный.

Музыку и брызги с танцующих фонтанов по пути к морю развеивал ветер.

Бабушка про классификацию жен

— Твоя мама ни в какую не хотела уши прокалывать, — сообщила бабушка, и было непонятно — одобряет она это или нет. — За всю жизнь чтобы женщина ни разу не захотела серьги надеть!

Гудела заблудившаяся в городе пчела, бабушка мыла зелень для салата, и плеск воды был особенно прозрачный.

— А у тебя же проколоты? — Я полезла к ее ушам. — Проколоты! А почему ты серьги не носишь?

— Заросли, наверное, — предположила бабушка. — Не трогай, щекотно!

— А у тебя вообще серьги есть? — озадачилась я. — Ты их вообще когда-нибудь носила? Что-то я такого не припомню.

Бабушка вздохнула.

— Какие еще серьги при моей жизни! Я уж и не помню, когда что-то на себя из украшений надевала.