Лето прошло

Передать по-настоящему то, что я пережила за эти три дня, невозможно. Ни один писатель, ни один человек не сумел бы. Режиссерам легче. Они показывают кровь, искривленные лица, слезы, какую-нибудь женщину, свернувшуюся калачиком под смятой простыней. И ничего объяснять не нужно, чтобы стало понятно, как ей плохо. А что я каждый раз испытываю при виде нашего таджика и его улыбки золотыми зубами? Я вижу себя на экране – замедление шагов, застывшее лицо, жалкий кивок, жалкое «здравствуйте» в сторону темно-коричневого лица и жилистых рук, которым ничего не стоит перекрутить шею курице и человеку. Но описать на бумаге? «Серая тоска, леденящий страх». Банально, пошло. Можно разнообразить: «страх скрутил кишки». Еще хуже. К тому же я пишу не для того, чтобы кто-то прочитал, а из психотерапевтических соображений. То есть для себя.

Неужели никто никогда не прочитает?

Как бы хотелось писать так, будто плакать на чьем-то плече.

Был такой итальянский фильм про борцов с мафией. Один из них несправедливо попадает в тюрьму. Там продажный директор подсылает к нему убийцу. Это убийство всегда со мной. Интимно-сладкая жуть. Потому что убийца с бритвой шепчет: «Не бойся, больно не будет», а жертва просит: «Скорей! Скорей!» Так было под вечер три дня тому назад.

А начался тот день так. Ночью спала всего ничего, с пяти до восьми. За завтраком Оксана со смехом рассказывала, как пошла ночью попить на кухню и чуть от страха не умерла, застав там Вадима. Тоже жажда замучила! И именно тогда, когда я спала. Зачем рассказала – понятно. Объяснение его отсутствия в постели, если бы я проснулась. Она пока что делает вид, что подыгрывает Вадиму. Щадит жену, то есть меня. Так ему должно казаться. А на самом деле специально грубо играет, чтобы мучить меня. Потом Вадим поехал на работу и захватил Оксану, которой якобы обязательно нужно было на какую-то дурацкую распродажу, куртку купить. Вадим сказал даже с обидой какой-то: «Да неужели вы себе позволить не можете просто так купить – не на распродаже?» Вот так! Ему уже неловко за ее «бедность», он уже чувствует ответственность! А она специально на жалость бьет. В любом случае он ей открыл дверцу и потом сел сам. К ней! На заднее сиденье! А если едет со мной, всегда садится впереди, рядом с шофером! Какие еще нужны доказательства? Почему я не заорала, не выволокла ее из машины? Я помахала им вслед! Почему Оксана не взяла мою машину?

В таком вот ужасном состоянии я отправилась к Тане в город, когда водитель Вадима меня забрал. Лучше бы легла поспать, но уж слишком мне было плохо, надо было выбраться, отвлечься. Всю дорогу делала вид (без труда), будто дремлю, чтобы водитель не приставал с болтовней. Как всегда, проезжали мимо церкви над прудом, красоты необыкновенной. День был пасмурный, моросил дождь. Промелькнуло: на обочине возле церковного сквера – джип, дюжий мужик с бритой головой, возле ног – две маленькие жалкие собачки, пестрые дворняжки. Он их заманивал внутрь, открыл дверцу. Дома у него две, три бойцовские собаки. Привезет им пестрых дворняжек, отдаст на растерзание, для тренировки.

С Таней действительно что-то происходит. Она была колючая, даже злая. Демонстративно молчала, ждала от меня чего-то. Потом ни с того ни с сего начала укорять, что я ничего не рассказываю о себе, а только ее слушаю и выпытываю. Что раньше я другая была. Когда это раньше? Сейчас вот подумала: Таня права. Но какая разница – раньше была такая, сейчас другая. Господи, про школу, что ли, вспоминать? Я тогда очень много читала. Даже диссертацию Чернышевского о красоте. Мне не понравилось. Примитивно как-то написано, грубо. Это как сейчас о любви пишут, будто люди друг друга по запаху выбирают. И с Таней многим тогда делилась. Интересно, что она вот стала учителем русского и литературы, а я непонятно кем. Это притом, что Таня, если честно, литературу совсем не понимает, не чувствует. Зато по русскому – что ни спроси, моментально разъяснит.

И когда в институте училась, я многое Тане рассказывала. И потом, когда были выкидыши. Плакала, жаловалась. И когда папа с мамой были живы, и когда погибли. Рыдала так, что охрипла. Лицо опухло. А когда они погибли – и правда, перестала. Осторожность какая-то появилась. Не то я сломалась, не то окрепла. Как будто что-то поняла, самое главное. Не могу больше нутро наружу выворачивать. Даже в подушку не плачу. То, что внутри меня, никому нельзя показывать. Я сама себя боюсь. Это без последнего года, без Оксаны началось, а уж с ней – тем более.

Таня мне выговаривала, я сидела, молчала, не защищалась. Слезы подступили, но так и исчезли. Как будто я прощалась с Таней, но мне было почти все равно. Она ведь не может мне помочь.

У двери не обнялись, смотрели в сторону. Осенило – теперь им ничего не стоит подкупить Таню. Я имею в виду, не обязательно за деньги. Получается, хорошо, что я ей не раскрывалась. И мне стало уже не все равно. Таня представляет для меня опасность. Теперь у меня никого нет.